Мое преступление

Таково, конечно, самое простое и естественное объяснение особо дружеского расположения к горбуну Риччо и молодому безумцу Частеларду[101]. Для Марии они были Италией и Францией; музыкой и куртуазными письмами; они были сладкоголосыми южными птицами, прилетевшими на окно ее сурового шотландского замка. Хотя до сих пор еще встречаются историки, полагающие, что с кем-то из этих двух (особенно часто упоминается итальянский секретарь) у нее «что-то было», я могу сказать этим почтенным ученым мужам только одно: их моральный и умственный уровень соответствует Дарнли с его компанией головорезов. Даже если Мария была жестокой женщиной, нет смысла предполагать, что она при этом не была умной – или что она занималась плетением злобных козней непрерывно, никогда не испытывая потребности отдохнуть от этой кропотливой и изнурительной работы за короткой интеллектуальной беседой.

Моя попытка сватовства, конечно, несколько запоздала. Но она все же извинительна, если подумать том, что Мария могла бы быть совершенно другим человеком, выйди она замуж за другого человека. Такого, который был бы столь же храбр, как Босуэлл, столь же интеллектуален, как Риччо, и, испытывая по меньшей мере такие же романтические чувства, как Частелард, умел распорядиться ими более удачно в практическом смысле.

Но мы не имеем права быть романтиками. То есть нас не должны волновать реальные чувства реальных людей, даже если эти чувства столь легко распознаваемы. Это категорически запрещено. С некоторых пор единственное, что нам разрешается, – это строгое следование научной доктрине, то есть неким абстракциям, которые были названы «елизаветинским религиозным урегулированием», «актом об унии между Англией и Шотландией», Реформацией и «современным миром». Предоставлю романтикам, этой легкомысленной богеме (с которой, конечно же, меня никто никогда не отождествит), самим выбрать, в какой день, по их мнению, дон Хуан должен был воплотить свой проект в жизнь и каким кризисом ему для этого предстояло бы воспользоваться. Надлежит ли его блистательному кораблю появиться в широких водах Форта незадолго до того, когда обезумевшая толпа примется расклеивать на улицах Эдинбурга непристойные плакаты и потрясать перед окнами королевского дворца оскорбительными знаменами? Или, наоборот, цели достигнет темная лодка с одиноким гребцом, скользящая в ночной тиши по агатовому зеркалу Лох-Левена? А может быть, курьер на запаленной лошади примчится в разгар сварливых переговоров при Карберри с вестью о подходе новой армии, способной бросить вызов конфедератам? Или о прибытии такой армии возвестит герольд под стягом, на котором бог знает в каких комбинациях перемешаны орлы, башни и львы (все же, предположительно, перечеркнутые знаком косого жезла)[102], протрубив в рог перед запертыми воротами замка Фотерингей?

Предоставляю выбор романтикам: они знают лучше. Я не романтик. Я должен быть серьезен и трудолюбив, мне следует изучать факты и говорить сухим голосом исторической науки. И мы действительно должны учитывать возможное влияние этого мелкого, локального эпизода на грядущую историю Англии, Шотландии, Испании, Европы и всего мира. Для начала допустим предположение (вполне аргументированное): поддержка дона Хуана будет столь сильна, что ее окажется достаточно, чтобы вновь утвердить Марию на престоле Шотландии; и, несмотря на неприятный моральный урок, преподанный эдинбургской толпой, в целом, думаю, такая реставрация была бы приемлема для Шотландии. По словам профессора Филлимора, трагедия Шотландии заключалась в том, что она получила Реформацию, не пройдя сперва через Возрождение. И я, конечно, думаю, что в ситуации, когда Мария и южный принц могли непринужденно обсуждать Платона и Пико делла Мирандолу[103], Джон Нокс[104] оказался бы немного, как бы это сказать поделикатнее, не на уровне. Но, исходя из предположения о популярности Марии после ее возвращения на трон и о сильной испанской поддержке (а это те два столпа, на которых держится моя фантазия), должен сказать, что такие люди, как шотландцы, сумели бы прожевать сочное мясо Возрождения быстрее, чем кто-либо иной. В любом случае на проблему можно посмотреть с другой стороны: если шотландцы и вправду не занимали видного места в эпоху Возрождения, они чрезвычайно ярко и своеобразно проявили себя в Средние века. Глазго был одним из старейших университетских городов; Брюс был признан четвертым из славнейших рыцарей христианского мира; и Шотландия, а не Англия, продолжила традицию Чосера[105]. Рыцарственность, пронизывающая все, что имело отношение к тогдашней государственной жизни, даже после столь позорного разлада, несомненно, пробудила бы во всех сторонах благородные воспоминания о славном прошлом.