Мое преступление

Давно и верно было замечено, что «папистская церковь» казалась странно невнимательной к той северной угрозе, которую нес ей протестантизм. Это воистину так, но главным образом потому, что католицизм никоим образом нельзя обвинить в невнимательности к восточной угрозе, олицетворяемой исламом. В течение всего этого периода несколько римских пап один за другим выступали с призывами к владыкам Европы объединиться ради защиты всего христианского мира от азиатского нашествия. Эти воззвания почти не находили отклика; и только их собственный флот, состоящий из галер Папской области, несколько усиленный кораблями венецианцев и генуэзцев, а также буквально горсткой всех остальных, выходил в бой, чтобы если не остановить, то хотя бы замедлить захват турками всего Средиземноморья. Этот важнейший исторический факт заслонен северными доктринальными ссорами – и именно поэтому меня в данном случае не интересуют северные доктринальные ссоры.

Век, о котором идет речь, не был эпохой Реформации. Это был век последнего из великих азиатских вторжений, которое едва не уничтожило Европу. Почти в то же самое время, когда началась Реформация, турки в самом сердце Европы страшным ударом уничтожили древнее королевство Богемия. Почти в то же самое время, когда Реформация завершила свою работу, азиатские орды осаждали Вену. Они были отражены силами Яна Собесского, которого Европа знает как Поляка… а столетием раньше Европа была спасена силами Хуана, называемого Австрийцем. Но турки действительно были близки к тому, чтобы погасить солнце над городами Европы.

Следует также помнить, что этот последний мусульманский натиск был действительно дикарским, жестоким и сулящим неисчислимые беды. В этом его отличие от первого натиска, связанного с именем Саладина и славой сарацин. Высокая арабская культура времен крестовых походов давно погибла; новые захватчики были турецко- татарской ордой, ведущей за собой толпу головорезов из подлинно варварских земель. Это были не мавры, но гунны. Нас не ожидало ничего похожего на противостояние Саладина и Ричарда или, если угодно, Аверроэса[108] и Фомы Аквинского. Единственная аналогия, которую уместно привести, – это современное ожидание «желтой опасности» в ее наиболее крайних, шокирующих формах.

Я очень уважаю высокие добродетели ислама, его здравомыслие и спокойную, даже словно бы дремлющую мужественность. Мне нравятся эти его качества, отмеченные печатью одновременно демократизма и высшего благородства. Я вообще сочувствую в исламе многому: прежде всего тому, что большинство европейцев (и все американцы) назвали бы ленью и отсутствием тяги к прогрессу. Но даже истолковав к лучшему все, что проистекает из этих моральных достоинств, простых и честных, я предлагаю любому из моих читателей, кто способен сравнить уровни культуры, самому прийти к выводу, что ожидало Европу эпохи Возрождения, отданную на растерзания башибузукам и диким монгольским толпам эпохи упадка азиатской культуры. Увы, дело даже не в том, что примитивизированный ислам имел массу недостатков: большинство его достоинств тоже были недостатками. Всем, кто соприкасался с этой угрозой, тогда было ясно все, а особенно это было ясно европейцам Средиземноморья: на их осиянный солнцем мир надвигалась тень Великого Разрушителя. Они слышали доносящийся из-за моря голос Азраила, а не Аллаха. Им было видение, которое легло в основу той же моей мечты: все, кому дороги благородные ценности – англичане, испанцы, шотландцы, – объединяются в порыве жертвенного героизма, самоотреченного сопротивления. Горячий ветер, доносивший до них через море пыль сокрушенных «идолов», пророчил ту же судьбу статуям Микеланджело и Донателло, покамест невредимым и окруженных почетом на своих пьедесталах в пределах европейских берегов. И песок великих пустынь словно бы тоже устремился через море, как самум, как движущиеся барханы, как жажда и смерть, навис он над великой культурой священных лоз, заглушая своим шелестом песни и смех виноградарей.

И прежде всего тот сумрак, что готов был окутать Европу, напоминал о занавешенных окнах гарема, где из-за каждого угла смотрят каменные лица евнухов; именно оттуда распространилась бы огромная тень, накрыв изукрашенные палубы кораблей, а заодно все море и сушу вокруг. Тень и тишина: та самая «блаженная тишина» Востока, представляющая собой немой компромисс с несовершенством человеческой натуры.

Эти перемены затронули бы многое, но прежде всего они должны были разрушить высокие, даже в каком-то смысле утрированные представления об идеальной любви рыцаря и прекрасной дамы. Этого идеала христианские народы никогда не могли ни достичь, но не могли и отказаться от него. Но, возможно, те двое, которым посвящена моя мечта, сумели бы воплотить его в жизнь.