Мое преступление

Уходя из Кройдона тем же вечером, я наблюдал, как мужчины в черном несут гроб, своими очертаниями не похожий ни на что человеческое. Буря стонала надо мной, терзая кроны деревьев, и они плясали в вышине, подобно траурным плюмажам на каких-то похоронах космических масштабов. «И вправду, – сказал по этому поводу доктор Хэгг, – целая вселенная плачет по самому лучшему из своих детей». Но мне почудились доносящиеся сквозь вой ветра раскаты хохота.

Перевод Марины Маковецкой

Шанс для Марии Стюарт

(Если бы Хуан Австрийский женился на Марии Шотландской…)

Почему считается, что самая знаменитая история любви в мире (за вычетом разве что архетипической истории Адама и Евы) – это любовь Антония и Клеопатры? Прежде чем ответить, я должен для начала высказаться насчет той доподлинной истины, которая стоит за историей Адама и Евы. Когда мои современники играли с этой историей на все лады, то благопристойно причесывая ее, то переворачивая ее вверх ногами и выворачивая наизнанку, чтобы приспособить к современной морали, то расширяя до эволюционной фантазии, которая по сути своей не может иметь никакой морали, я часто задавался вопросом: неужели никто не хочет оставить все так, как есть? Пусть это не более чем старая притча – но старой притче и подобает старая мораль. Христиане, во всяком случае христиане моей конфессии, не обязаны относиться к Писанию с тяжеловесным буквализмом пуританина – который поневоле оказывается в положении гебраиста, не владеющего ивритом. Любопытно, однако, что чем менее буквально мы воспринимаем эту притчу, тем правдивее она становится, и этот закон будет действовать, даже если она окажется трансформирована в современный рассказ о мистере и миссис Джонс: старая мораль в результате только наполнится новым звучанием. Некто, не имеющий в своей собственности ничего и буквально нагой, получает от щедрого друга доступ ко всем плодам, цветам и прочим благам обширного, великолепно ухоженного поместья, с единственной просьбой: дать обещание не мешать цвести и плодоносить одному, только одному дереву во всем саду. Мы можем спорить до хрипоты, с ранней юности до мафусаиловых лет, но для любого честного человека мораль этой притчи остается неизменной. Если тот, кто нарушил обещание, сделал это «просто так» – то он по меньшей мере хам. Если же он перед этим сказал себе: «Я нарушаю свое обещание потому, что считаю все ограничения, включая честное слово, преградами на пути величия прогресса и безграничности эволюции», то это делает его стократ хуже обычного хама, ибо он поступил как скучающий бездельник, нарушивший слово от слишком хорошей жизни. Впрочем, сторонники современной морали скажут, что человек действительно заскучал в Эдеме и потому был прав, требуя для себя эволюции (или, по крайней мере, хоть каких-то изменений). Сама постановка такого вопроса возвращает нас к истории Антония и Клеопатры. Или другой пары, тоже известной в истории, хотя эту женщину и этого мужчину история упоминает порознь.

Если согласиться с современной теорией, изложенной выше, грехопадение действительно было величайшим падением, потому что это было первое действие, которое в качестве мотива имело одну только скуку. Прогресс начался от скуки, и, небесам известно, иногда становится похоже, что от нее он может и закончиться. Неудивительно: из всех ложных утверждений самым ложным мне видится то, согласно которому человечество должно находить счастье в самом процессе движения к цели, а не в цели как таковой, ибо последняя сплошь и рядом представляет собой беспросветную глупость. Только дети и немногие по-настоящему счастливые люди могут спокойно переходить от того, что они очень любят, к тому, что они полюбили еще больше. Но если существует что-либо, действительно нашептанное дьяволом, то это человеческая ненависть к прекрасному, когда оно уже достигнуто и сделалось привычным, – во имя новизны, еще не достигнутой или вовсе недостижимой, но притягательной. Судя по всему, древо познания оказалось способно наскучить Адаму ничуть не меньше, чем райский сад.