Многоликий. Олег Рязанский

Второй пяток без слов понял замысел десятника — видно, не в первый раз — и помчался прочь, описывая большую дугу вокруг того места, где залёг десятник. Татарский разъезд, разглядев, что русских вдвое меньше, помчался напрямую, перехватывая путь к отступлению. Степан почувствовал, что его товарищи придерживают коней, — татары слишком легко и быстро их настигали. Ещё несколько мгновений скачки и, развернувшись, русские встретили противника.

Степан во время скачки крутил головой, оглядываясь, потому приотстал и теперь, когда повернулись лицом к татарам, оказался первым. На него летел огромный татарин с высоко поднятой саблей. Степан успел подумать, что конь под ним гораздо тяжелее татарского, и послал его вперёд и вправо так, чтобы враг оказался слева. Степанов конь ударил татарского конька грудью. Степан успел принять удар сабли на щит и тяжело, с оттяжкой, до ломоты в кисти полоснул своей саблей по незащищённой щеке татарина. Противник медленно, словно нехотя, сполз с седла и рухнул на землю. Конь переступил через тело хозяина и тут же встал как вкопанный: учёный, понимал, что нога хозяина застряла в стремени. Степан в растерянности смотрел, как расползается лужа крови, как скребут сухую землю пальцы татарина с длинными, в траурных каёмках грязи ногтями, что-то перехватило ему горло, но тут услыхал отчаянный крик Юшки:

— Стёпка! Сзади!

Он успел обернуться, и как раз вовремя, чтобы встретить второго степняка. Некоторое время они рубились, выказывая каждый высокое воинское умение. Но вдруг татарин резко повернул коня и поскакал в степь. Только сейчас Степан заметил, что пятёрка воинов, залёгших вместе с десятским, налетела на татар сзади и погнала прочь...

Пленного, столь ценимого здесь, на меже, взял сам десятский. Татарина прикрутили его же арканом к седлу и поскакали к верховьям Дона, к ближней заставе.

Пролетел год. Степан раздался в плечах, но стан оставался юношеским: стройным и гибким. В боях — а их было за год столько, что Степан давно перестал делать зарубки на рукоятке сабли, — ему уже не кружило голову желание бить, крушить, уничтожать. Действовал он, уже вопреки возрасту, осмотрительно и хладнокровно. Если зарывался, то рядом оказывался верный Юшка — вот у кого, несмотря на ещё мальчишеский румянец, осмотрительность была как у седоусого дружинника.

   — Поражаюсь я тебе, парень, — сказал как-то Юшке сотник Иван. — Будто и не ты вместе со Степаном испытал в детстве весь ужас татарской резни. Сражаешься, как щи хлебаешь. Размеренно и спокойно, только что отдуваешься.

   — А у меня ещё одно дело есть, кроме как сражаться.

   — Какое же?

   — Степана оберегать.

Юшка не стал вдаваться в объяснения. Оберегать — и всё. Но сам тайно предавался не детским и не юношеским мечтам — представлял себе: вот захватят они со Степаном богатую добычу и пленных, накупят кабальных, поднимут вотчину Дебряничей, приглядит себе Степан боярышню, просватает, пойдут у них дети, а там, глядишь, и Юшкина судьба повернётся, женится и он и будет растить Степановых и своих детишек в тишине и покое, подальше от боев и сражений... Хотя не был Юшка трусом: не знал он страха в боях, волнения в битвах и сечах. Всё видел, всё замечал и — не дай бог противнику соблазниться его юным видом — рубился с превеликим искусством не только на саблях, оружии хитром, коварном, требующем ума и ловкости, не только на мечах, оружии простом и незатейливом, но и на боевых топорах, оружии для людей могучих, с сильными руками, способных отбить удар самого сильного противника. Ростом Юшка не уступал высокому Степану, в плечах же был даже чуть пошире.

Сторожевая сотня Ивана Шушака насчитывала почти две сотни копий. Две полусотни под началом подручных непрерывно находились на меже с Диким полем. Правда, понятие «межа» тут не совсем подходило: ничего общего с границами с Москвой или там с Нижним Новгородом не было. Те шли от прадедов, вились от приметного оврага к долу, от дола к холмику, от холмика к ручью. Перечислить приметы, места, где проходит граница, мог не только воин сторожевого отряда, но и любой мужик. А межа с Диким полем проходила там, где не решались осесть в поисках свободной земли и лучшей доли даже отчаянные рязанские мужики, там, где кончались пали[27] и начиналась целина. И ещё по целине немерено к югу до мест, где начинали изредка появляться степняки. Так велось с незапамятных времён, с тех пор, когда ещё и в помине не было ни татар, ни монголов, ни Мамая, ни Сарыходжи, были только половцы со своими кочевыми вежами.