Многоликий. Олег Рязанский

   — А ты не оскорбляй церкви, человече. Мы бережём не токмо тайну исповеди, но и тайну чистосердечного признания. Человек покаялся во грехе, ранее содеянном, и, каясь, показал на стольника.

   — Так мы до сути не дойдём, святой отец, — вмешался Дмитрий Иванович. — Я неведомому грешнику верить не стану.

   — Не грешнику, а церкви! — гордо вскинул голову архимандрит.

   — Но ведь и церковь ввести в заблуждение можно, — опять встрял в разговор Нечай.

Архимандрит обернулся к старику, как бы признавая наконец его присутствие и право участвовать в споре, и произнёс со сдерживаемой яростью:

   — В том порука — слово епископа рязанского!

   — Рязань издревле против Москвы шла! — парировал Нечай.

   — Церковь на Руси едина!

   — Зато княжества на Руси, святой отец, всё боле врозь, чем заодно, — возвысил голос великий князь. — А церковь хотя и едина, но разными людьми возглавлена.

   — Русскими людьми, великий князь.

   — Да русские ли мы? — вырвалось у Степана. — Если бы так... О том только и мечтаю, чтобы русскими себя мы все осознали. Ныне же — кто тверской, кто новгородский, кто суздальский, а кто и рязанский. Ты, отче, — ты ведь рязанский, а не русский!

Архимандрит пристукнул посохом:

   — Слышишь, великий князь? Он не то что грешник и блудодеец. Он смутьян, он над землями, что от века стоят, подняться вознамерился! Не оттого ли ты его покрываешь?

   — А не ты ли и такие, как ты, усобицы благословляют? — спросил Дмитрий Иванович.

Архимандрит долго смотрел на великого князя, смиряя гнев, пока наконец не обрёл ровного дыхания. Тогда сказал тихим голосом:

   — Кого же тут судят, великий князь? — И, покачав укоризненно головой, вздохнул: — Ты владыке обещал, что с пристрастием допросишь.

Дмитрий Иванович согласно и скорбно кивнул, повернулся к Нечаю, сделал знак. Тот мелкими шажками прошмыгнул в дальний угол, где стоял недвижно палач, что-то шепнул, вернулся, подошёл к Степану и, легонько подтолкнув его в спину сухой ладошкой, сказал ласково:

   — Пошли, горемычный...

Палач вздёрнул Степана на дыбу с лёгкостью и проворством, свидетельствующим о немалом опыте. Как ни ждал тот боли, как ни крепился, ни готовился, внушая себе, что сдюжит, а всё ж не сдержал сдавленного стона, когда рвануло, выворачивая суставы, и ударило в лопатки, в голову, в глаза, словно по жилам потекла не кровь, а раскалённая руда.

Архимандрит, услыхав стон, бросил косой взгляд в полумрак застенка, отступил, крестясь и бормоча молитву:

   — Блаженны и творящие суд, и хранящие правду во всякое время...

   — Невиновен я, оболгали! — крикнул Степан хрипло, и тут же спину ожёг удар кнута.

   — Да не будет сострадающего ему, да не будет милующего его, да будет потомство его на погибель, да изгладится имя его в следующем роде, — постепенно возвышал голос архимандрит.

   — Ты что, уже проклинаешь и семя его? — гневно спросил Дмитрий Иванович. — А вина-то ещё не установлена!

   — Не виновен я! — встретил Степан криком второй удар кнута.

   — Пусть целует крест, что невиновен! — Архимандрит двинулся с поднятым наперсным крестом к дыбе. — Помни, грешник, отсохнут уста твои, ежели солжёшь!

Что-то в благостности архимандритова лица, в явно скрываемом торжестве настораживало Степана, но боль, сотрясавшая всё его мускулистое тело, знавшее раны, но не такое тупое, бессмысленное истязание, притупила, заглушила мелькнувшее недоверие. Он, как ему показалось, крикнул, а на самом деле прохрипел:

   — Клянусь на кресте святом... невиновен...

Архимандрит приложил крест к губам Степана, тот поцеловал холодное серебро и только тогда по довольной улыбке на лице монаха понял внезапно, что именно этой клятвы ждал тот, что он, Степан, поторопился вступить в расставленную хитрыми церковниками западню, в которую вместе с ними толкал его, сам того не ведая, и простодушный, далёкий от тонкого лукавства великий князь со своей наивной хитростью. Эти мысли настолько сильно завладели им, что на короткое время ушла куда-то в глубину боль...

   — Что же ещё надобно тебе, святой отец? — спросил Дмитрий Иванович.

И тогда, торжествуя, архимандрит возгласил:

   — Проклял ты себя, раб божий Степан, погубил свою душу нетленную лжой на кресте, гореть тебе в геенне огненной! — Он обернулся к Нечаю и распорядился: — Вели кликнуть наших, монастырских. Пусть приведут сюда женщину, что с нами явилась.

Нечай взглянул на великого князя. Тот был спокоен, кивнул разрешающе, — видимо, ничего опасного в просьбе привести женщину не усмотрел. На Степана не глядел, а если бы глянул, то прочитал бы на его лице ужас — кого приведут сейчас монахи? Неужели Алёну? Но ведь только сейчас сказал князь Дмитрий Иванович, что не нашли Алёнушку! Неужто монастырские перехватили где-то верного Юшку?

Вернулся Нечай. За ним шла женщина в тёмных одеждах. Степан с трудом поднял голову, вгляделся мутными глазами: это была не Алёна! Сознание снова захлестнула неутихающая боль, нужно было удерживать её, чтобы не вырывалась криком.

   — Подойди к дыбе, грешница, — сказал архимандрит. — Повтори, что рассказала владыке.