Многоликий. Олег Рязанский

Великий князь сел рядом, опять начал растирать ему спину маслом из сулеи.

   — Мог ли я думать, когда тебя в бою на реке Воже встретил, что мы с тобой здесь будем?

Степан молчал.

   — Ты давеча сказал — да русские ли мы? Мол, ты о том только и мыслишь, чтобы русскими мы себя осознали. Ты — мыслишь, я Русь собираю.

   — Под Москву?

   — Против Орды.

   — Мечом?

   — Мечом я князей своевольных тщился усовестить.

   — Усовестить можно лишь словом.

   — А ты это слово сказал?

   — Слова исходят из уст, но рождаются в душе.

   — А душа твоя где? Там, на Рязанской земле? Сам ты — русский ли? Меж двумя землями, как между двумя бабами, заплутал.

   — Разве не за Русь единую я в бою на Куликовом поле кровь пролил?

   — В бою кровь пролить и дурак может. Там всё просто: вот враг — рази! Мудрость души не боем, но миром проверяется. Прости, Степан, но я, как государь, миловать тебя не волен! — Дмитрий Иванович ещё раз провёл рукой по спине Степана, встал и не оглядываясь пошёл к выходу. — Не понимаю я тебя.

   — А я что, себя понимаю? — тихо произнёс Степан ему вслед. — Какой человек может сказать, что себя понял, до самого донышка исчерпал и взвесил? Человек бездонен,если он человек!

Но Дмитрия уже не было в подвале. Степан закончил, убеждая скорее себя, нежели князя:

   — Если я перестану Рязань любить, я от того больше русским, чем есть, не стану. Да и не рождаются русскими, а становятся в муках душевных. А на реке Воже всё и вправду было просто да ясно.

Он зажмурил глаза, и ему почудились хрипы коней, вопли ордынцев, свист стрел так явственно, что даже ощутился запах крови, смешанный с запахом конского пота и влажного железа, — так пахнет битва.

Он открыл глаза, и видения отступили, затихли, только звенело в ушах от немыслимой тишины подвала.

   — Господи, как в могиле. — Степан застучал кулаком по лавке. В плечах и в спине тут же взорвалась боль, будто от удара ордынского копья, когда заслонил он собой Дмитрия Ивановича в давнем бою.

Грохнула кованая дверь. Послышались шаги, вошёл Нечай. В одной руке он держал факел, в другой чистую тряпицу. Подойдя к скамье, присел на край и спросил с неожиданной заботой:

   — Болит?

   — Отпускает.

Нечай покивал, мол, так оно и должно быть, встал, прошаркал к ларю, достал давешнюю сулею с бурой жидкостью, налил на тряпицу, вернулся, всмотрелся в багровые, вспухшие рубцы, покачал головой и приложил тряпицу. Спину приятно захолодило.

   — Вот же, аспид, рожа богомерзкая, заплечный умелец, обещал полегоньку. Ан нет, не может он полегоньку, так хлещет, что небось и душу выхлестал. На месте душа-то?

   — Вроде на месте.

   — О чём задумался, стольник?

   — Да вот воспоминаю...

Нечай засопел, укрыл Степана и сказал горестно:

   — Поначалу все вспоминают. Потом думать начинают. Иные от этих дум головой об стенку бьются.

Обрадовавшись, что старик разговорился, Степан спросил:

   — Никто обо мне не спрашивал?

   — А хоть бы и спрашивал, я бы тебе не сказал.

   — Почему?

   — Потому как у нас тут тайное узилище, — с гордостью и значительностью ответствовал старик.

   — Такое уж и тайное, — вдруг озлился Степан. — Я в этом вашем тайном месте бывал.

   — Ишь ты, — недоверчиво протянул Нечай.

   — Бывал! — с вызовом повторил Степан и даже приподнялся на локте.

   — Когда же?

   — Когда хотел! И уйду, когда захочу!

Нечай обидно захихикал:

   — Чего же не захотел-то ещё? Лежишь, страдаешь.

   — Потому что вина на мне, и должен я её страданием искупить!

   — Как я погляжу, тебя тут в темноте совсем повело, человече, — сказал старик и убрёл наверх, грохнув дверью.

Степан закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Дремота обволакивала, притупляя и злость, и боль, и мысли. Время тягучим потоком уплывало, и невмоготу было ни просчитать его, ни определить...

Звякнул ключ. Вошёл вновь Нечай, неся что-то тяжёлое. Бросил у ларя, зашаркал к скамье, склонился над Степаном:

   — Не замёрз?

Степан облизал запёкшиеся губы и ничего не ответил.

   — Слышь, стольник? Не замёрз?

Степан промычал что-то вроде «Не-е...».

   — Вот и слава богу. Задержался я там, наверху-то. Дела обступают так, что и вздохнуть некогда.

Нечай стал развязывать принесённый узел, продолжая говорить: — Великий князь Дмитрий Иванович тулупчик велел тебе принести. Заботится о тебе великий князь-то, боится, что замёрзнешь, заболеешь, преставишься раньше сроку и всей чаши наказания, тебе предназначенного, не изопьёшь.

   — А книги? Обещал великий князь книги.

   — Тулупчик вот, чтобы тело согреть, прислал, а книг, душу согревать, нету, не прислал. Так-то, Степанушко. — Нечай бросил тулуп на лавку. Остро пахнуло новой, невыветрившейся овчиной.

   — Ты напомни, скажи князю.

   — Великому князю, великому, — поправил Нечай. — Только, думаешь, я его вижу-то, великого князя? Это вы, ближние, с государями разговариваете.

Просите, напоминаете, молите. А мне и тут тихо, покойно, ничто не терзает. Мне при моём убожестве княжья милость — что золотая серьга свинье в ухо. Так-то... — Нечай подождал, может, ответит что Степан, не дождавшись, извлёк из узла светильник, снял факел, поджёг крохотный фитилёк, а факел затоптал, отчего из всех углов подвала прыгнули тени. Поглядел на лежащего и молча ушёл...