Расправив на коленях полы темно-синей ферязи с золотистой окантовкой, Иван начал:
— Нашел я Прошку Лопату, отца того Михайлы, коего за разбой на Волоцкой дороге поймали. Пришел к нему и сказываю: спасет, мол, князь Черкасский, хозяин мой, сына твово, коли подсыпешь Дмитрию Тимофевичу вот эту травку сушеную. И даю ему обычную ромашку, в пудру молотую. Прошка мялся попервоначалу, но потом сладили. А как ты выпил то вино-то, да притворился опоенным, так страшно и помыслить, что с ним учинилось.
— Не видал его, — улыбнулся князь. — Но всполох знатный получился. Ох, как Мстиславский-то испужался, и вспомнить смешно.
— А как ты сведал, что он стольника-то принудит из твоей чаши хлебнуть? — поинтересовался Иван, преданно глядя на хозяина.
— Что ж ему еще-то делать было? Вестимо, кого-нить виноватым учинить. И я б так же поступил. Потому, как только я будто б занемог, так в суматохе и подкинул в чарку тот корень ядовитый, дабы все ведали, что я отравы-то хлебнул. Ну да Бог с ним, дальше сказывай.
— Как ты, батюшка, велел мне к священнику в домовой церкви Мстиславского ступать, так я и пошел. Сказываю, вроде как сон видел, что придет к нему человек исповедаться, и, мол, глас мне был, должон-де он хозяину свому, Федор Иванычу, эту исповедь открыть. Да токмо церковник тот ох ушлый оказался, сразу распознал, что я его провести пытаюсь. Пришлось ему деньгами да сукном заплатить. Но зато он все сделал, как надобно, и боярину Мстиславскому доложил, что от Прошки услышал.
— И этот дурак таки пошел к священнику?
— Пошел, батюшка, как не пойти. Все, как ты сказывал. Ты Мишку-то приказал замучить на дыбе до смерти, а отец его как о том сведал, так напрямки в домовую церковь и побежал. Я издали поглядывал, как его корежило. Из Земского приказа вышел весь белый — и тотчас же на исповедь, даже в избу не завернул.
— И как теперича?
— Дык все по-твоему вышло, батюшка Дмитрий Тимофеич. Боярин Мстиславский-то всем раззвонил, ровно колокол, про вину князя Черкасского. Ну, а Прохора в кандалы да на дыбу. И как только ты все наперед-то так угадал?
— Добро, — Трубецкой радостно потер руки. — Что ж, теперь все казаки на моей стороне будут. Еще пару ден полежу для верности да явлю им чудо исцеления.
Он тихо рассмеялся, а потом, спохватившись, прикрыл рукой рот. Иван, который весь разговор с удивлением его разглядывал, наконец решился спросить:
— А как ты бледный-то такой да исхудавший, батюшка? Всамдель ровно преставиться собрался.
— Полежи тут столько нежрамши. Ладно, Ивашка, теперича ступай, а после ты мне еще будешь надобен. С казаками станем сговариваться.
Проводив взглядом писаря, Трубецкой торжествующе щелкнул пальцами — получилось!
Глава 12
Филимон осторожно открыл дверь и заглянул в комнату Пьера. Мальчик сидел на лавке, на коленях у него лежал толстый фолиант. Писарь открыл рот от удивления: неужели читает?! Подошел поближе, глянул — фу-ух, книга лежит вверх ногами, значит, ребенка просто привлекли красивые закорючки.
Ласково погладив малыша по голове, Филимон сел рядом.
— Как ты тут, чадо?
Пьер с готовностью улыбнулся. Еще бы не порадоваться, когда в последний момент успел книгу перевернуть. Он представил себе, как удивился бы писарь, узнав, что трехлетний ребенок целыми днями читает. Да, забавно получилось бы.
Филимон принялся было что-то рассказывать, но в этот момент дверь снова распахнулась, и вошла Агафья.
— Ты чего тут? — хмуро спросила она, обращаясь к писарю.
— Да вот, решил с мальцом посидеть, расскучать его. А то он все один да один. Федор Иваныч не велел его гулять пускать, студено больно. Да и сказывают всяко…
— Что сказывают?
— Да так, — смутился Филимон. — Вроде как мальчонку извести хотят. Аль не слыхала?
Агафья слегка покраснели и отрезала:
— Нет. Ты это… ступай отсель. Прибраться мне надобно. И Петьку забери.
Что-то в ее голосе насторожило Пьера, и он решил остаться. Кто эту няньку знает, вдруг подложит что-нибудь. Он демонстративно встал, скинув книгу с колен на лавку, и засеменил к столу, на котором рядом с чернильницей лежало гусиное перо и чистый пергамент. Все в доме уже привыкли, что он частенько "рисует", а попросту — калякает, и никто ему в этом не препятствовал. На самом деле Пьер пытался освоить своими маленькими ручками навыки письма, маскируя буквы под каракули.
— Куда ты? Кыш! Сказываю же, приборка у меня тута. Филимошка, унеси его.
Писарь попытался взять Пьера за руку, но тот заартачился: нахмурился, выпятил губы и приготовился орать. Но этого не потребовалось.
— Не хочет Петруша уходить.
— Да что ж такое, — всплеснула руками Агафья. — Аль глупости мальчишки титешного тебе важнее наказа боярина?
— Негоже посланника Божьего неволить, — отрезал Филимон и вышел, закрыв за собой дверь.
Мамка с негодованием посмотрела на Пьера.
— У, аспид…