Младенца на трон!

В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь — и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах — паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры его волос падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты.

Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.

— Ну?

С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:

— Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…

Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.

— Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?

Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:

— Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили, аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.

— А ты сам-то откель? Кто такой будешь?

— Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.

— Дык то тебе в Разбойный приказ, — вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.

— Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.

— Пшел отсель! — рассердился подьячий. — Всякий ярыжка мне перечить будет!

Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:

— Ну? Готово?

Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:

— Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.

— Да когда же? — возмутился важный бородач. — Почто ты тута, лытать [8] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!

— Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.

Бородач, казалось, только заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:

— Ты почто здеся?

Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:

— За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот милости прошу.

— Как звать?

— Прошкой.

— А дальше?

— Э… Лопатой меня кличут.

Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:

— Так то твое имя, что ль?

— Вестимо, мое, батюшка, — Прошка снова ткнулся лбом в сапог.

— Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?

— Михайло, милостивец…

— Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.

Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и наконец сообщил:

— Вечор на дыбе отдал Богу душу.

Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.

— А ну-кась… Все правильно, помер.

У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:

— Чаво?

— Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.

Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.

"Что же это? — билась в голове мысль. — Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…"

Кто "они", Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили его душу.

"Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!"

Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?

"Что теперича делать мне, Господи всемилостивый? Я ж за ради Мишки две живые души загубил".

Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.

Глава 11

Очередной день Земского Собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в своих меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но увы — народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди теперь, прей в мехах, ожидая, пока всякая шелупонь освободит дорогу.

Об этом с грустью размышлял Федор Иванович Шереметев, то и дело вытирая платком намокший лоб. Сколько же это будет продолжаться? Второй месяц почти каждый день собираются, а толку нет. Не могут никак выбрать царя, и все тут.