Младенца на трон!

Поначалу дело шло гладко: почти сразу договорились "иноземных королей и Маринку с сыном не хотеть", а выбирать из русских родов. И вот тут началось — бояре хотели одного, дворяне другого, казаки — третьего, да и внутри сословий единства не было. И как ни старался Федор Иванович, и так, и эдак уговаривая за юного Михаила Романова, к единому мнению Собор пока не пришел.

Церковь потихоньку пустела, и бояре потянулись к выходу. Шереметев, задумавшись, по-прежнему сидел на лавке, когда его окликнул святитель Ефрем, митрополит Казанский.

— Федор Иваныч!

— Владыко?

Священник — серьезный, седобородый, в парадной шапке с вытканными ликами святых — сидел на золоченом стуле, полагавшемся ему по чести первого архиерея Русской Церкви. Вот уже год, как скончался Патриарх Ермоген, и с тех пор Ефрем пребывал Местоблюстителем.

Он оглядел опустевшую церковь и повелительным жестом подозвал к себе Шереметева. Тот молча подошел, опустился на колени. Получив благословение, встал и вопросительно посмотрел на митрополита.

— Доколе ж мы венценосца выбирать будем, а, Федор Иваныч? — Ефрем сурово взирал на боярина, словно именно он был виноват в том, что ну Руси до сих пор нет царя.

— Откель же мне ведать-то, Владыко? Ежели глядеть, как ноне все идет, так, могет, и до лета аль доле.

— Да уж и достойных не осталось, всяк себя опорочил, а иные померли. Мстиславский у седьмочисленных бояр головой был. Куракин, Воротынский — уж куда, кажется, лучше бы, так нет, опоганили имя свое подменой младенцев.

— И то, — кивнул Шереметев.

Ему доставляло удовольствие слушать, как Местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.

— Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, — продолжал Ефрем. — Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?

— Здравствует покамест…

— Ну, дай Бог, дай Бог.

— Но, сказывают, недолго ему осталось. Совсем плох.

— Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, — вздохнул Местоблюститель. — И ведь за раз двух потеряли из тех, кто венценосцем-то мог бы стать. Слыхал ты, сказывают, мол, чей-то челядинец покаялся, будто по велению князя Черкасского Трубецкого-то опоил? Вроде как они казачьих атаманов не поделили.

— Слыхать-то слыхал, да брешут, поди, Владыко, — Шереметев знал: если возражать упрямому Ефрему, он лишь сильнее утвердится в своем мнении.

— Нет, не брешут! А коли и брешут, все одно, князю теперича веры нет. В таком-то деле и маленького пятнышка с избытком. Коготок завяз — всей птичке пропасть.

— Оно конечно.

— Нельзя Руси без царя, Федор Иваныч, — святитель наставительно поднял палец, — ибо некому тогда о ней печься да о людях Божиих промышлять.

— Вестимо, — в который раз кивнул Шереметев.

— И кто ж у нас остается, а, боярин?

— Да мало ли родовитых племен на Руси? Вон хоть Романовы. Федорова отрасль младая, Мишка, чем не венценосец? Сарыни[9] он памятью Анастасии любезен, а нам — добродетелью его батюшки-митрополита.

Ефрем упрямо мотнул головой.

— Он молод, неразумен, к тому ж Филарет у Тушинского вора служил.

— Тогда, могет, Богоданный посланник? Мыслю, коли выберем его, Заступница небесная укроет Русь своим незримым покровом, и прекратятся наши беды.

— Сумлений много, — вздохнул святитель. — Слыхал, ты его на своем дворе держишь? Чудеса, сказывают, вокруг чада происходят?

— Воистину, Владыко. "А коли выберут Петрушу, так я при нем как-нибудь пристроюсь".

— Сам хочу их видеть, — решительно сказал Ефрем. — А то казаки кричат, мол, подложное дите-то. Они, окаянные, к своей воле нас хотят наклонить, а сами-то и не ведают, кто им более любезен, Черкасский аль Трубецкой. А ноне и вовсе один помирает, другой опорочен. Ты вот что, Федор Иваныч, как диво какое учинится, без оплошки за мной посылай. Помнишь, поди, я на Крутицком подворье стою.

Шереметьев задумчиво кивнул, явно думая о чем-то своем.

* * *

— Куды ты, Иван?

— К Дмитрию Тимофеичу, куды ж еще-то.

— Неможно к нему, помирает князь, сам же ведаешь.

— Гиль[10], - Иван, высокий худой детина с жиденькой бороденкой, писарь и доверенное лицо Трубецкого, нетерпеливо отстранил челядинца, преградившего ему дорогу, и толкнул низенькую дверцу.

Здесь, в бывших палатах Годуновых, в опочивальне, где на мягких перинах лежал князь, находились трое: лекарь, приказчик и личный духовник Дмитрия Тимофеевича. Они тихонько переговаривались, косясь на больного, который своей бледностью мог поспорить с сугробами за окном.

Услышав скрип открывающейся двери, Трубецкой с трудом приоткрыл глаза, увидел Ивана и тут же перевел взгляд на приказчика.

— Подите.

— Но как же, ба…

— Ступайте.

Все трое вышли, Иван плотно закрыл за ними дверь и шагнул к лавке, служившей Трубецкому постелью. Подтащил небольшую скамеечку, уселся и улыбнулся нетерпеливо смотрящему на него князю. Тот выглядел гораздо лучше, чем несколько минут назад.

— Все учинилось, как надобно, батюшка Дмитрий Тимофеич, — сообщил он и замолчал.

Приподняв голову, больной поторопил:

— Ну, сказывай же, Ванька, сказывай, чего годишь.