Миндаль

Тот перестал кусать губы и ощерился:

— Я что, рехнулся, с этим придурком идти?

— Окей. А еще говорят, дружба крепкая не сломается. Оказывается, это просто пустые слова. На свете вообще много бессмысленных слов.

Стальной Жгут поднялся с кресла, чуть ссутулился и достал что-то из-за пазухи. Это оказался узкий, остро заточенный нож. Всякий раз, когда на него падал свет, серебристый блеск лезвия резал глаза.

— Помнишь, я тебе показывал, как это делается? Еще сказал, что в жизни пригодится. — Жгут наставил нож на Гона. — Ну-ка, давай теперь сам попробуй.

Гон с трудом сглотнул слюну. Его грудь заходила ходуном, как будто ему не хватало дыхания.

— Ай-ай-ай, смотри как на измену подсел. Ладно, не менжуйся, в первый раз до конца доводить не придется. Просто чутка покошмарь его для смеху.

Жгут ухмыльнулся и медленно стащил с головы панаму. В тот момент его лицо показалось мне очень знакомым, как будто я видел его много раз. Я начал вспоминать, где мог его видеть. Много времени на это не потребовалось: это было лицо Давида работы Микеланджело. Или, может, не Давид, а любой другой шедевр изобразительного искусства из учебника по мировой культуре. В чертах Стального Жгута была такая же утонченная красота: белоснежная кожа, розовые губы, светло-каштановые волосы, глубокий и ясный взгляд из-под длинных изящных ресниц. Боги порой странным образом раздают ангельскую внешность.

69

Стальной Жгут сидел в той же колонии, что и Гон. Они даже виделись там пару раз, правда издалека. О Жгуте и его похождениях ходили легенды, но даже в них он представал настолько суровым и опасным беспредельщиком, что в открытую их не рассказывали.

Ходили слухи, что свое прозвище он получил за то, что в одном деле пустил в ход стальной трос. Время от времени Гон делился со мной историями про Жгута, которые ему довелось услышать еще в колонии. Гон рассказывал про него, как пишут биографии великих людей — красочно, многословно, вплоть до мельчайших деталей.

Жгута совсем не грела мысль учиться у кого-то ремеслу, без следа растворяясь в социуме. Он построил свой мир, по собственному проекту. Единственный в своем роде. Как альпинист, покоривший вершину, на которой никто не бывал. Меня такое не особенно трогало, но других этот странный мир вдохновлял и очаровывал. Подростки собирались под его началом, и Гон был одним из них.

— Стальной Жгут говорит, что нам нужно легализовать огнестрельное оружие. Тогда можно было бы время от времени устраивать массовые бойни, как в США или Норвегии. От стольких бесполезных людей избавились бы одним махом. Круто, нет? Вот за кем реальная сила.

— Ты называешь это силой?

— Само собой. Он никого и ничего не боится. Прямо как ты. Я тоже так хочу.

Об этом мы беседовали с Гоном однажды в разгар лета. И в тот летний день, когда он открылся мне, я понял про него все.

70

И вот теперь Гон стоит передо мной с ножом в руке. Я мог слышать его дыхание. Оно было таким громким, как будто дышали прямо в ухо. Что и кому он сейчас захочет доказать? Его дрожащие зрачки мерцали, как огромные черные бусины.

— Один вопрос тебе только задам. Ты правда этого хочешь? Искренне? — спросил я тихо. Забыв, что фишкой Гона было обрывать на полуслове. Не успел я закончить, как тут же получил от него ногой в бок. От сильного удара я отлетел к окну и упал. Стоявшие на подоконнике стаканы тоже попадали на пол.

У шпаны принято хвастаться разным: во сколько лет начал воровать, когда — развлекаться с девушками, по какой статье попал в колонию… Такие героические истории для них как медаль за подвиг: нужны, чтобы добиться авторитета в коллективе. И для Гона все эти побои и унижения были чем-то вроде обряда посвящения, который нужно достойно пройти. Вот только для меня это стало лишь подтверждением его слабости. Потому что так стремиться к силе может лишь тот, у кого ее нет.

Тот Гон, которого знал я, был просто несмышленым семнадцатилетним мальчишкой. Слабым и мягким пацаненком, так старавшимся казаться сильным.

— Так я спросил, ты искренне этого хочешь? Мне так не кажется.

— Заткнись! — Гон тяжело хватал ртом воздух.

— Я говорю, что мне так не кажется.

— А я говорю — заткнись!

— Это же не твое. Ты на самом деле не такой.

— Сука! — закричал Гон. В его голосе уже были слышны слезы.

У меня из ноги шла кровь: видимо, когда я падал, зацепился за какой-то гвоздь. От ее вида Гон захныкал, как маленький ребенок. Да, настоящий Гон был именно таким: чужую боль ощущал как свою, и от одной-единственной капли крови его бросало в слезы.

— Я же говорил, это не твое. А вот это — ты. Настоящий.

Гон отвернулся, прикрыл глаза локтем и затрясся всем телом.

— Везет тебе… ни хуя не чувствуешь. Я бы тоже так хотел, — промямлил он, уже плача в открытую.

— Пошли. — Я протянул ему руку. — Не нужно тебе здесь оставаться, пошли!

— Сам иди, сука! Знать тебя не желаю! — Он наконец прекратил плакать и набросился на меня с руганью так отчаянно, будто это был единственный путь к спасению. Его брань походила на бешеный лай.