Многие ожидали, а Микеланджело, возможно, и надеялся, что преемником его станет Реджинальд Поул, друг Микеланджело и Виттории Колонна. В сороковые годы спиритуалы и те, кто все еще чаял достичь компромисса с протестантами Северной Европы, мало преуспели и стали постепенно вызывать недовольство Католической церкви, но не вовсе утратили надежду, что удастся найти некий богословский
Понемногу два реформистских движения, северное и южное, превращались в идеологических противников. Раскол был вызван различиями не только в богословских взглядах, но также культурными и психологическими. Историк Диармайд Маккаллоу точно указал природу этих расхождений. Мартин Лютер пережил духовный кризис, из которого вышел убежденным, что его спасение – в руках одного лишь Господа и что между Богом и его душой никто не вправе стать; подобный принцип «позволил ему бросить вызов Церкви, по его мнению наделенной светской властью порабощать и подчинять себе». В 1522 году баскский рыцарь по имени Иньиго Лойола (впоследствии он латинизировал свое имя и нарек себя Игнатием) пережил «сходный духовный кризис», но итогом этой внутренней борьбы стал разработанный им религиозный вариант рыцарского кодекса поведения. В 1537 году он и его единомышленники объявили себя Обществом Иисуса, или, как вскоре стали их называть, иезуитами, и передали себя в полную власть папы[1396].
Возможно, в сороковые годы Микеланджело ощущал близость к иезуитам. Не подлежит сомнению, что Виттория Колонна просила Лойолу прочитать проповедь в монастыре Святой Анны, где она жила в ту пору, и вступиться за ее любимого проповедника Бернардино Окино, перешедшего на сторону протестантов. Лойола также консультировал ее брата Асканио и невестку по вопросам семьи и брака. Как мы уже видели, друг Микеланджело Латтанцио Толомеи и кардинал Контарини выполняли духовные упражнения по заветам Лойолы[1397].
Как это было у него в обычае, мастер внес в движение Лойолы вклад, создав архитектурное сооружение. 6 октября 1554 года он спустился в глубокую яму, вырытую в центре Рима, и заложил камень в основание новой церкви иезуитов, Иль Джезу. «Ответственность за работы берет на себя самый знаменитый из здешних зодчих, Микеланджело», – писал Лойола. Он добавлял, что Микеланджело согласился возвести церковь «из одного лишь благочестия», не требуя оплаты. Неясно, спроектировал ли он здание, поскольку все, что дошло до нас, – это заметки Микеланджело по поводу плана другого зодчего, но если он и подготовил проект, то, как и многое другое, не сумел его воплотить[1398].
Микеланджело, спиритуалы и Поул пытались преодолеть ширящийся раскол. С одной стороны, они в значительной мере разделяли богословские взгляды более умеренных реформаторов. С другой – они, как Лойола, инстинктивно хранили верность папе и Церкви. Не много найдется людей, которые могли бы, подобно Микеланджело, на протяжении почти полувека с близкого расстояния, во всех подробностях, наблюдать слабости, недостатки и причуды целого ряда понтификов. Однако он по-прежнему служил папе и посвятил себя созданию величайшего зримого символа папской власти – собора Святого Петра.
Конклав, которому предстояло избрать нового папу, собрался 29 ноября, и на нем присутствовало столько кардиналов, что их не удалось разместить в Сикстинской капелле и голосование было перенесено в капеллу Паолина, под совсем недавно завершенные суровые и мрачные фрески Микеланджело[1399].
Покойный папа в последний раз успел осмотреть «Распятие святого Петра» во вторую неделю октября. 13 октября флорентийский посланник сообщал, что восьмидесятидвухлетний понтифик чувствовал себя достаточно бодрым, чтобы взобраться на приставную лестницу «из десяти-двенадцати ступеней» и разглядеть картину с лесов. Не прошло и месяца, как он скончался, не прошло, вероятно, и полутора месяцев, как леса убрали[1400]. Можно предположить, что в промежутке Микеланджело завершил фреску. В последний день работ, очень быстро, Микеланджело добавил на фреске четырех женщин, сбившихся в стайку в правом нижнем углу, потрясенных, испуганных, в страхе косящихся на поразительное, внушающее трепет зрелище. По-своему это удивительные образы, однако трудно вообразить персонажей более далеких от прекрасных, исполненных уверенности в своей красоте «Давида» или «Адама».