Микеланджело намеревался отправиться прямо во Францию, где его, разумеется, восторженно встретил бы Франциск I, один из великих европейских правителей[1112]. Более того, французский посланник в Венеции Лазар де Баи пришел в восторг, узнав о приезде Микеланджело. Однако он сообщал, что мастер «никуда не показывается, но, напротив, скрывается ото всех, ибо не намерен избрать Венецию своим домом»[1113]. Вазари же утверждал, будто Микеланджело отклонял приглашения венецианцев, так как полагал, что они едва ли «что-либо смыслят» в его искусстве[1114]. Возможно, все было как раз наоборот: это Микеланджело придерживался невысокого мнения о венецианской живописи и скульптуре, а также о меценатах, их коллекционировавших. Прослышав, что Микеланджело побывал в его родном городе, Себастьяно чрезвычайно сокрушался, что не смог показать ему Венецию и представить его важным покровителям искусств, уверенный, что, будь он в ту пору в Венеции, дела приняли бы иной оборот.
Если бы Микеланджело далее отправился во Францию, его жизнь и история искусства могли бы сложиться иначе. Однако, как он пояснял в письме Баттисте делла Палла, «прибыв в Венецию, я осведомился, и мне было сказано, что, дабы попасть туда, надо пройти по немецкой земле и что дорога эта опасная и трудная». Весь север Италии находился под властью имперских сил, а сам император пребывал в Пьяченце, ожидая, когда можно будет двинуться в Болонью для встречи с папой.
Судя по всему, делла Палла сам собирался перебраться во Францию. «Поэтому я решил узнать от Вас, когда Вам угодно будет ехать, если Вы все еще не передумали… Прошу Вас мне об этом сообщить и где Вы хотите, чтобы я Вас ждал, – и мы поедем вместе»[1115]. Однако в ответ он получил не подробное описание маршрута, а невероятный поток патриотических разглагольствований.
Делла Палла находился в состоянии религиозной экзальтации, к которой примешивалась немалая доля шовинизма. Он был совершенно уверен в том, что вражеским войскам, стоящим лагерем под стенами Флоренции, «нанесут поражение доблестные флорентийские отряды». Его внутреннему взору предстало видение городских фортификаций, превратившихся для него в некую навязчивую идею: вот они, не нынешние, временные, а созданные на века, с несокрушимыми стенами и бастионами, защищают священный град от любых вторжений и посягательств на всю неизмеримую вечность.
Повсюду в городе делла Палла зрел «всеобщую и восхитительную ревность к свободе и желание сохранить ее любой ценой, страх Божий, равного коему не сыскать в прочих народах, упование на Господа и убежденность в правоте нашего дела». Он ожидал «возрождения мира и пришествия золотого века», каковыми флорентийцы, по его мнению, смогут наслаждаться в грядущем[1116].
30 сентября, вместе с несколькими другими беглецами, Микеланджело был объявлен вне закона; впрочем, дополнительно сообщалось, что он избегнул бы наказания, если бы вернулся к 6 октября[1117]. Однако делла Палла добился для него охранной грамоты, которая позволяла ему вернуться во Флоренцию в течение всего ноября. Вместе с охранной грамотой он переслал Микеланджело десять писем от других друзей, наперебой умолявших его спасти себя, своих близких, свою честь, свою собственность, вернувшись во Флоренцию, и, более того, стать свидетелем будущей блестящей победы и вполне насладиться оной. Друзья убедили Микеланджело возвратиться, хотя его терзали опасения и дурные предчувствия, как впоследствии он поведал Кондиви. Его-де заставили подчиниться «слезные мольбы» и призывы к его патриотизму.
16 ноября Лазар де Баи раздраженно записывал, что флорентийцы простили Микеланджело малодушие и трусость и что он вернулся во Флоренцию. Его досада вполне понятна, ведь Франциск I предложил Микеланджело жалованье и дом во Франции, и де Баи переслал это лестное письмо во Флоренцию. Но было уже поздно; Микеланджело уже пережил период колебаний. Вскоре он вернулся во Флоренцию, где начались вражеские обстрелы.
Первый артиллерийский снаряд был выпущен по городу 29 октября, и, как и предсказывал Микеланджело, имперские силы направили главный огонь на Сан-Миньято[1118]. В первый день бомбардировок пятьдесят пушечных ядер обрушились на романскую колокольню местной церкви. Как поведал Микеланджело Кондиви, вернувшись, он прежде всего принялся защищать эту башню, «основательно разрушенную непрестанными обстрелами вражеской артиллерии». Чтобы спасти башню, он решил обволакивать летящие снаряды мягким материалом, противостоять жесткости мягкостью.