Микаэл Налбандян

Если Микаэлу Налбандяну так и не удалось заняться медициной, то причиной тому вряд ли было его положение вольнослушателя. Дело в том, что, кроме «учебы и чтения», как объяснял он в письме брату Казаросу, он еще и писал. Студенты медицинского факультета имели Особую склонность к литературе и изящным искусствам. И Микаэл в своей увлеченности не был одинок.

Однокурсником Сергея Боткина был Николай Белоголовый, который дружил с доктором Геворгом Ахвердяном, а через него общался и с армянской молодежью Москвы. После окончания университета Белоголовый целиком отдался медицине и через несколько лет был уже известным и признанным специалистом. Однако в студенческие годы он, сбегая с лекций или просто в свободное время, часто наведывался в трактир Гробостова почитать литературные журналы.

Трактир Гробостова являлся излюбленным местом встреч студентов. Почти каждый день они, взяв по стакану чая и десятикопеечные пироги, курили тут свои Трубки и вслух читали и обсуждали новые номера «Современника» и «Отечественных записок»… Здесь же они переписывали и передавали друг другу запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Полежаева, письма Чаадаева, послания «лондонских пропагандистов». Образцы этой запретной литературы будили мысли молодежи об иных, казавшихся им далекими и недостижимыми сферами совершенных общественных отношениях. Однако редко, все же очень редко их стремление к свободе простиралось дальше каких-то смутных и неопределенных желаний…

Микаэл Налбандян был из тех немногих, чья мысль шла дальше: свободолюбивые идеалы рождали в нем нерасплывчатые желания, — они требовали определенной формы выражения, диктовали ему необходимость действий. Но как действовать и с чего начинать?.. Нерешенных вопросов было много, а направлений борьбы — множество. Необходимо двигать вперед просвещение, чтобы добиться единства нации и пробуждения национального самосознания. А для просвещения нужно разработать новый, понятный всем язык. Но чтобы внешнее, наносное просвещение не заглушило истинных национальных ценностей, нужны нравственная сила и энергия народа. А для этого требовалось вырезать, удалить из национальной жизни гнойники и гибельные язвы… И вот так нескончаемой цепью тянулись все новые и новые вопросы — и все крайне важные, все требующие безотлагательного решения.

Способ борьбы, вернее, ответ на вопрос, с чего следует начать, подсказывал Герцен в одном из своих посланий.

«Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать?.. — писал Герцен. — Или неужели мы молчим оттого, что мы не смеем говорить?.. Дома нет места свободной русской речи… Открытая, вольная речь — великое дело, без вольной речи — нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Открытое слово — торжественность признания, переход в действие… Я провел мою жизнь в стране, где превосходно учатся красноречиво молчать — и где, конечно, нельзя было научиться свободно говорить».

Свободное слово, а не красноречивое молчание! Эта удивительно простая истина и стала основной движущей силой всей деятельности Микаэла Налбандяна.

Общение Микаэла с друзьями по университету, с русской средой не осталось незамеченным ни со стороны московских армян, ни со стороны приезжавших из Нахичевана-на-Дону земляков Налбандяна. По отношению к кому-нибудь другому они вряд ли стали бы проявлять какой-либо интерес. Однако в случае с Налбандяном дело обстояло иначе. К его нахичеванскому авторитету прибавилась и московская слава. Всем известны были его начитанность и знания, смелость и правдивость… Поэтому добровольная изоляция Микаэла от армянских кругов казалась несколько странной. Во всяком случае, соотечественники его сделали вполне обоснованное с их точки зрения заключение: Микаэл не питает больше любви к армянам. Родные его, узнав об этом, в свою очередь, встревожились. И приходили в Москву полные упреков письма, которые вместо того, чтоб ободрить и утешить Микаэла, «все новыми язвами и ранами» покрывали его сердце. Микаэл старался не придавать значения этим бесконечным упрекам; огорченный и обиженный, он пытался доказать своим, что если они хоть немного знают его, то не должны верить слухам, будто он «не питает больше любви к армянам».

Он обижался на братьев за то, что те «видят его чужими глазами».

«Брат, — писал Микаэл Казаросу, — что касается любви, то вот я тебе ясно говорю: дай бог каждому человеку иметь столько чистой любви, сколько есть ее в моем сердце не только к моим родителям, братьям, родным, но и к чужим, у которых доброе сердце!»

Кстати — и в этом Микаэлу не раз еще придется убедиться, — он никогда не будет иметь недостатка в учителях патриотизма. Они как грибы вырастали во всех тех случаях, когда враги, не сумев опорочить его, начинали обвинять его в нелюбви к нации и народу по той лишь причине, что он, «говоря правду, обнажает недостатки и позор нации. Если истина связана с обличением нации, — говорили они, — то это не есть истина!..»