Миф машины

Не последним из зол этой системы было ощущение человеческого унижения, возникавшее из обязанности чиновников рабски подчиняться приказам вышестоящих властей. Как указывает М. И. Финли, свободные граждане Древней Греции и Древнего Рима крайне неохотно принимали административные должности именно по вышеназванной причине; поэтому даже очень важные правительственные и военные посты часто доставались рабам, которые, уже в силу самого своего положения обязанные подчиняться, не ощущали подобного унижения. В мегамашине не было места личной инициативе или ответственности: ведь такая свобода могла бы привести к отмене ошибочных приказов или к неповиновению безнравственным приказам. Преданные человеческие винтики мегамашины во все времена оставались эйхманами[43] — вдвойне униженными, так как они не сознавали собственного унижения.

Впрочем, вместе с понятиями о подчинении и абсолютном повиновении, послужившими фундаментом для сооружения огромной человеческой машины, появились и возможности ослушания, измены и бунта. И для того, чтобы божественные полномочия царя должным образом почитались, царской власти приходилось опираться на силу: и не просто на голую силу, а на силу в самой свирепой и садистской ее форме, в какую отливались кошмарные и бесчеловечные прихоти жестокости. Совсем недавними примерами таких изобретательных и жутких извращений власти могут послужить злодеяния, учиненные «цивилизованными» правительствами в Варшаве, Освенциме, Токио и Вьетнаме.

И здесь вновь образцами для царей служили боги: так, Мардук, сражаясь со своей давней соперницей Тиамат, прибег к помощи «злого Ветра», Смерча, Урагана; тот впрягает в свою вихревую колесницу скакунов — «Убийцу, Беспощадного, Топтуна, Быстрого». «Остры были их зубы, отравленные ядом.» Опять-таки, эта черта присуща не только славившимся своей яростью и воинственностью вавилонянам, ассирийцам или хеттам. В метафорах, использованных в самом древнем из «Текстов пирамид», где описывается обожествленный фараон, мы встречаемся со своеобразной нескрываемой каннибальской страстью во всем, что относится к размаху власти божественного царя. Царская власть — как она там изображена — являлась поистине людоедской прожорливостью. В поисках параллелей к этим пугающим символам можно обратиться к пьесе одного нашего современника, который описывает, как женщина поедает гениталии своего любовника.

Чтобы не быть голословным, я приведу здесь выдержки из этого текста в переводе Эрмана:

«Он — тот, кто поедает людей; кто питается Богами, кто распоряжается посыльными и рассылает приказы... Бегун-со-всеми-Ножами... душит их для него, извлекая их внутренности, он — вестник, с которым рассылается смерть... Он — тот, кто поедает их волшебство и проглатывает их великодушие. Большие идут ему на завтрак, средние — на обед, а малые — на ужин... Он переломил хребет со спинным мозгом, он вынул сердца Богов, он пожрал Красную Корону, он проглотил Зеленую Корону. Они кормится легкими Мудрецов, наслаждаясь тем, что питается сердцами и их магией».

Видеть в подобном описании лишь изысканный риторический прием — значит, намеренно закрывать глаза на социальный контекст данных слов. Грубое принуждение являлось необходимым сопровождением массовой организации общества и особых порядков, насаждавшихся царем. Повествование Геродота полно отталкивающих описаний безумной жестокости правителей — например, история, которую он рассказал о Камбисе[44]. Один из ближайших друзей царя намекает ему, что он пьет слишком много вина, а это вредно для ума и тела. Вознамерившись доказать, что вино не оказывает на него никакого действия, Камбис принимается пить безрассуднее прежнего, а затем берет лук и, велев поставить на другом конце зала сына этого неосторожного друга, прицелившись, убивает юношу, после чего вырывает у него из груди пронзенное сердце, чтобы показать, сколь безупречно достигла цели его стрела.

Первобытное общество, как правило, признает два главных преступления: нарушение табу на кровосмешение и убийство. Но с появлением новой системы управления и новых сводов законов, введенных царями, число возможных преступлений возросло и наказания сделались более устрашающими. Неповиновение приказам вышестоящего по чину считалось худшим из грехов; и даже «рассуждения» в ответ на приказание рассматривались как серьезное оскорбление. Если можно судить по обычаям индейцев-чейеннов, то, наверное, такое отношение было отголоском палеолитической охоты: одно из трех преступлений, за которые у чейеннов полагается нести наказание, — неповиновение приказам вождя во время охоты на буйвола.