Мидлштейны

На парковке дочь села в машину (нет, определенно, это была не «Хонда»). Едва захлопнув дверь, открыла рот, чтобы сказать очередную дерзость, и тут Ричард отвесил ей оплеуху. Надо признаться, ударил он ее сильно. Даже слишком. А может, и нет. Робин вжалась в дверцу, закрыла руками лицо и разревелась. Ричард завел машину. Плевать, пусть рыдает. И она проплакала до самого дома. Мидлштейн думал, что после пощечины он успокоится, ан нет — это лишь подлило масла в огонь. Он чувствовал, как злость раскаленными тисками сжимает сердце.

— Прекрати, — сказал он.

Дочь продолжала завывать.

Когда приехали, она выскочила из машины и с обычным своим драматизмом рванула в дом, точно за ней гнались. Мидлштейн всего лишь дал ей пощечину, что такого? И все-таки в груди холодело от ужаса. Отец бил его ремнем. Ричард тоже иногда наказывал детей, но «как правило» до этого не доходило: он только складывал ремень вдвое и грозно им щелкал. Работало безотказно: сын и дочь начинали плакать, едва увидев его оружие. Но сейчас явно был другой случай. Не справедливое наказание (наклонись и получи, что заслужил), а скорее — невольная агрессия. Ударив дочь, Мидлштейн почувствовал какую-то звенящую силу, будто из ладони выскочила молния. Да, тут совсем другой случай, а хуже всего — он сделал это, не обсудив предварительно с женой.

— Что случилось?

Из своего кабинета вышла Эди — молодая и еще не такая полная, хотя она и тогда не была худышкой. Жена работала постоянно, без устали, и любила свое занятие гораздо больше, чем он.

Растерянный Мидлштейн стоял в прихожей.

— Наша дочь… — Отлично, Ричард, пусть она почувствует, что дело касается ее тоже. — Наша дочь нагрубила кантору.

— Как именно?

— Всеми возможными способами.

— Мне что, спрашивать у нее? Ты все время увиливаешь, Ричард. Почему тебе так трудно ответить на какой-то несчастный вопрос?

Плач на втором этаже прекратился, потом Робин всхлипнула и зарыдала еще громче. Эди шагнула к Ричарду, он отступил и уперся спиной во входную дверь.

— Почему моя дочь ревет белугой?

— Она оскорбила кантора.

Мидлштейн расправил плечи. Он был выше ее. Он — муж, он имеет право решать.

— Что ты сделал? — спросила Эди.

— Дал ей пощечину.

Эди испепелила Ричарда взглядом — иногда в ее глазах вспыхивали просто адские огни — и бросилась на него. Теперь засверкали ее собственные молнии. Она ударила по плечу, по шее, в висок — всюду, куда могла дотянуться.

— Пальцем не трогай моего ребенка!

Ричард закрывался, но тогда она била в другое место.

— Пальцем не трогай, понял?

Шлепки жалили его. На губах жены блестела слюна.

— Близко не подходи к моей дочери!

Она дала ему пощечину.

— Мне завтра сдавать работу, а ребенок в истерике. Ты просто вредитель, Ричард!

Эди толкнула его в грудь.

— Жалкий клоун!

Тряхнув головой, она бросилась на второй этаж. Минуту спустя рыдания в комнате дочери стихли.

Мидлштейн взглянул на мрачную, испуганную Эмили, которая сидела, прижавшись щекой к стеклу. Понимает, что провинилась.

— Будь я твоим отцом, я бы тебе так врезал, что голова завертелась бы.

Девочка широко раскрыла глаза, но не заплакала.

— Но я — не отец, я дедушка. А потому скажу только, что ты сегодня отвратительно себя вела, просто отвратительно. И ты, Джош. Если ты напакостил меньше сестры, это не значит, что все хорошо.

— Прости, — сказал мальчик.

— Ты не виноват, что мы не хотели ехать, — сообщила Эмили, наконец раскаиваясь. — Сегодня день рождения у нашего одноклассника, и нас пригласили.

— В лазерный парк, — добавил Джош.

— Я даже не знаю, что это, — сказал Мидлштейн.

— Там круто.

— Надоела мне эта синагога, — пожаловалась Эмили. — Мы и так весь год ходим в еврейскую школу.

Ричард глубоко вздохнул.

— Эмили, в жизни столько вещей, которые не хочется делать. Ты и представить не можешь. Ты еще загрустишь по тем дням, когда самой тяжелой повинностью было часок-другой поразмышлять над словом божьим.

— Сомневаюсь, — тихонько буркнула девочка, но Мидлштейн услышал ее и вскинул руку.

Эмили отшатнулась, и пальцы встретили только воздух — пустоту между ним и внучкой. Ричард помедлил и потрепал ее по плечу, словно так и собирался.

— Ты еще поймешь.

По дороге они молчали. Эмили и Джош благоразумно держали телефоны в карманах, а потому в машине было тихо, только шумел мотор да по радио чуть слышно играла электрогитара. Ричард еще и зажигание не успел выключить, как дети выскочили и бросились в дом. Ну почему внуки всегда убегают от него? Разве не видят, что он любит их всем сердцем?

По ступеням спустился Бенни, скрестив руки на груди. Рашель только махнула свекру с порога и скрылась. Наверное, пошла расспрашивать детей.

— Ну, какие дела? — спросил сын.

— Ребе слишком уж долго говорил об Израиле. Я не то чтобы против, но иногда он — как заевшая пластинка.

— А что Эмили с Джошем?

— Они хорошо себя вели. Думаю, службы для них скучноваты, с друзьями куда веселее.

— Они такую бурю подняли. Их пригласили…

— Знаю. На какие-то аттракционы.

— Там играют лазерами. — Бенни опустил руки и расслабился: отец явно поладил с детьми. — В Уилинге есть такой парк. Давно уже открыли.

Мидлштейн пожал плечами.