Между степью и небом

Всему виною оказалась с черт-те каких времен засевшая в память иллюстрация к Толстовскому “Буратино” – портрет псевдослепого симулянта кота Базилио. И форма усов герра доктора – что-то среднее между плоскими грунтовочными кистями и галстуком “кошачья радость”. И еще очки докторовы: два стеклянных кружка в металлической тонкой оправе, тоже как у Базилио на той иллюстрации. И опять-таки как у него же там же – тёмные. Зачем такие носил литературный кот – это понятно. Но вот зачем бы господину доктору таскать на носу противосолнечные очки сейчас, ранним утром? И вечером в лесу он тоже, кажется, был в очках… Нет, наверное всё же “кошачье” первое впечатление оставили только его усы. Или он тогда в других очках был, в нормальных?

Выпрыгнув из вездехода (шустро выпрыгнув, ловко, но всё равно как-то очень по-начальничьи) герр доктор зашагал было к автобусу, но вдруг замер, всей своей позой изобразив до неприличия радостное удивление:

– Ба, профессор! Чему я обязан столь неожиданной честью?..

– Я так и думал, что это ваши фокусы, Вайс! – мешковатый толстяк-оберст тоже двинулся было навстречу и тоже замер, потому что часовой, страшно ощерясь, направил на него автомат.

Ах, он профессор! Ну, теперь понятно хоть поведение караульного и мотоциклистов. В РККА тоже, говорят, еще на финской взяли моду разнообразных штатских, командированных во фронтовые и прифронтовые районы, обряжать в форму, не скупясь при этом на знаки различия – для солидности. А англичане называют такое “овца в волчьей шкуре”.

Тем временем жирная овца в шкуре оберста сволокла с головы пилотку и принялась тщательно обтирать мятым платком открывшуюся багровую лысину.

– Всё это подозрительно смахивает на саботаж, Вайс, – вещала овца сурово. – Сперва вы добиваетесь откомандирования к вам одного из самых ценных моих сотрудников, затем, действуя как последний интриган, налагаете свою жадную лапу на двух туземных специалистов, которых я раздобыл с невероятным трудом… И вдобавок я узнаю, что ваша так называемая экспедиция чуть ли не силой захватила музей, подпадающий под юрисдикцию моего ведомства! Вы хоть понимаете, что, пыжась свести со мной ваши грязные личные счеты, наносите прямой ущерб общему делу – не побоюсь сказать – делу Фюрера?! Так вот, мое терпение лопнуло! – Профессор важно отдулся и кое-как пристроил свой головной убор обратно на утертую плешь. – Да, я не намерен больше терпеть! Я прибыл лично обследовать коллекцию этого музея и, в случае обнаружения здесь культурных ценностей, подлежащих отправке в Фатерлянд… Знаю, вы обманом добились покровительства довольно высокопоставленных лиц, но если я обнаружу, что вы прячете здесь нечто действительно ценное… Говорю вам: поберегитесь, Вайс! И ваши покровители пусть тоже поберегутся!

А доктор Вайс улыбался. Все шире, все радостней. И когда профессорский указательный палец грозно вскинулся к рассветному небу, подкрепляя таким образом совет поберечься, улыбка эта перешла в негромкий смех – тоже вроде бы радостный, но у Михаила почему-то противно взмокла спина. И мотоциклисты заерзали, и часовой нервно переступил, оглянулся… И грозный сарделькообразный перст как-то вдруг утратил всю свою грозность…

– Помилуйте, профессор, какие там личные счеты? – укоризненно произнес герр доктор Вайс, отсмеявшись. – Я всегда очень высоко ценил вашу компетентность. И в знак этой оценки открою вам маленький нюанс, открывать который в общем-то не имею права. Дело в том, что этой, как вы изволили выразиться, “так называемой” экспедицией руковожу вовсе не я. Я всего лишь исполнитель директив, которые получаю непосредственно от… не могу прямо назвать фамилию и пост, но вы поймете и так: от одного почетного доктора археологии. Так что, если вам всё еще угодно жаловаться, жалуйтесь не на меня, а на него… лично Фюреру – если, конечно, имеете такую возможность и не боитесь. Кстати, о боязни: одна из директив предписывает мне не стесняться в способах пресечения любых попыток мешать деятельности экспедиции, о которой вы только что отзывались столь пренебрежительно. Поэтому советую убраться отсюда как можно скорей и как можно дальше.

Если бы лейтенанту РККА Мечникову еще какую-нибудь секунду назад сказали, что он способен пожалеть гитлеровского полковника, лейтенант Мечников ухватился бы за кобуру. И был бы неправ. Потому что теперь смотреть на посизевшее лицо толстяка-профессора ему было именно жалко.

А Вайс больше на профессора не смотрел. Вайс подошел к головному мотоциклу и принялся что-то писать карандашом на бумажке, поданой торопливо выбравшимся из коляски унтером.

Прикатившие на вездеходе эсэсы тоже времени не теряли. Автоуродина развернулась на сто восемьдесят, готовясь в обратный путь; сидевшие под задним бортом повыпрыгивали на дорогу – картинно, с этаким ленивым изяществом; один уже снаружи распахнул вездеходную дверцу, отшагнул к обочине и замер с автоматом наизготовку; двое, небрежно отстранив мешковатого оберста, подошли к автобусу, встали по обе стороны открытого входа…