Между степью и небом

Мир, где успел уже отгреметь Армагеддон (битва битв, которую тебя выучили считать поповскими бреднями); мир, где в Армагеддоне победили те, кто умиляется рожкам и считает их ангельскими атрибутами.

Мир, где тебя теперь примут, и откуда тебе не вырваться.

Мир, где тебе придется стать своим. Это ведь не сложно. “Бог в помощь”, “чёрт подери”… Поменяй местами того, который в помощь, с тем, который дери – и всё. Сущая ерунда, правда? Особенно для убеждённого атеиста – ерунда. И Векша, настоящая, доподлиннейшая будет неразлучно с тобою – видишь, как отменно всё складывается?

Да. Отменно. Отменнейше. Только почему-то хочется взвыть. Протяжно, гулко, самозабвенно. Как пёс над покойником.

Вот, значит, каков собою Нездешний Берег, в своё время подсмотренный, но напрочь непонятый четвероединным волхвом Корочуном… Впрочем, почему же непонятый? Всё верно. На Здешнем Береге правит белый конь Световит, на Том – черный Борисвет. Свет и Тьма. Извечное противоборство. Точь в точь как в поповских бреднях, которые, оказывается, никакие не бредни. Правда, Корочун как-то ляпнул Мечнику Кудеславу нечто в роде: “Слишком уж это просто, прямо-таки навязчиво просто, чтоб оказаться правдой”… Но вот – оказалось же! Правда всегда проста, это лжи приходится маскировать себя головоломными выкрутасами.

Михаил не сбавлял шага, не пытался вырваться из властной увлекающей цепкости девичьих пальцев. Единственный намёк на строптивость, который он решился себе позволить – это вороватая оглядка через плечо.

Те, встретившие и проводившие, стояли бездвижно, смотрели вслед. Они почему-то были так неожиданно далеко, что увиделись двумя вертикальными чёрточками – красно-рыжей и белоснежной. Такими и врезала их в себя память Мечника-Мечникова. А ещё врезала она в себя две длиннейшие тени, вытянутые по-небывалому, чуть ли не навстречу мутному солнечному пятну.

Две тени от двух вертикальных чёрточек.

Чёрная от рыжей и бледнопрозрачная от белой.

* * *

Гулкий сухой треск. Выстрел?! И что-то необъятное, жесткое, пахнущее пряно и горько смаху бьёт по лицу, обдирает бровь, веко… слава богу, глаза закрыты, а то б уже окривел…

Что вообще происходит? Миг назад шел проклятою щелью меж степью и низким небом, и вдруг, упираясь растопыренными пятернями, приподнимаешься с сыроватой жесткой травы; в голове полуобморочный гудёж; бровь саднит – похоже, всерьёз расцарапана; фуражка валяется перед носом… сбита пулей? Немцы обнаружили, обстреливают?! Господи, что с девушк… дев… а-а-а-ачхи!!! И снова мордой в траву. В жесткую, колкую, царапучую. Вот тебе и обстрелы-выстрелы, твою спросоночную чихучую душу мать-перемать!

Исчезла бесконечная плоская даль, придавленная мохнатым ненастьем, сгинул храм великой сатанинской победы.

Позади, за Михаиловой спиною, лопотало под дёрганым ветерком-неврастеником сорное редколесье; вверху мотание щёткоподобных древесных вершин суетливо затирало звёзды жидкой рассветной синькой; а впереди…

Чёрт его зна… н-нет, о чертях лучше не надо. Леший знает, сколько времени назад (во всяком случае, ночь тогда ещё была ночью) лейтенант Мечников с девушками выбрались, наконец, к краю неприютного леса, подтопленного чавкотным моховищем. Выбрались, замерли на опушке, всматриваясь в то, что разлеглось дальше, и Михаил проворчал: “По этой равнине хорошо скакать галопом”, а девочка Маша заторопилась разъяснять, что скакать галопом тут не получится – во-первых, нет лошади, а во-вторых, этот красивый луг никакой на самом деле не луг, а…

– …а знаменитая Гримпенская топь, – раздраженно перебил её Михаил. – Благодарю за справку, дорогой Степлтон.

Маша Мысь бочком отодвинулась подальше, и, буравя опасливым взглядом подсыхающую рану на Михаиловом лбу, вполголоса поведала Вешке, что товарища лейтенанта, видать, таки очень крепко ушибло по голове.

Вешка, к счастью, читала “Баскервильскую собаку”, и, к счастью же, ухитрилась не до смерти задавиться смехом, а потому кое-как убедила Машу не волноваться за умственные способности товарища лейтенанта.

Сам товарищ лейтенант в литературно-психиатрической лекции участия не принимал – он рассматривал болото, стынущее под укрывалом дурацкого светящегося тумана.

Болото.

Вроде как бы луговина, плоская, ровная… Очень похоже на классические литовские пейзажи, вот только тёмные глыбы, разбросанные там-сям, это не стога и не ледниковые валуны; это купы каких-то кустов. А далеко впереди скорей угадывается, чем видится, высокий холм… Э, нет, не такой уж он и высокий, просто на нём густо растут деревья. Очень густо растут. Или очень правильно. Парк пресловутого бывшего имения? И из опушки (рукой подать до того места, где изволит торчать некто М. Мечников) вытягивается плотный ряд свечеподобных деревьев. Вытягивается, этаким крепостным частоколом сечёт болото и упирается в далёкий холм. Плотный ряд. Очень плотный, или… Точно: не ряд, а ряды. Два ряда. Аллея. Дорога. Та самая, по которой только и можно пробраться в усадьбу… то бишь в загородный отдел музея.