Между степью и небом

Рыжая покладисто ухватилась обеими руками за мечевую рукоять, рванула всем своим весом… Весу, правда, было с муравьиный плевок (при условии, что у муравья во рту пересохло), так что Волк Дитмар, откинувшийся назад тоже всем телом, едва не упал и, пытаясь сохранить равновесие, шагов с десяток волок горе-помощницу за собой. Лишь после изрядного кряхтенья да отчаянного упиранья ногами рыжая вдруг смаху уселась в траву, чуть не рубанув себя же саму по лбу выдернувшимся-таки клинком.

Дитмар осуждающе качнул головой; отобрал меч у мрачно пошмыгивающей носом девицы; посоветовал ей сидеть, где сидит и не шевелиться: тогда, мол, больше шансов у окружающих и у самой же неё остаться в живых… Может, он всего лишь шутил, а может, и нет – Михаила это не интересовало, и даже собственное будущее не шибко заботило. Михаил был занят очень важным делом: шарил взглядом то по волосатой груди, то по выдернутому из неё клинку.

На груди не осталось ни малейшего следа.

На клинке тоже.

Воистину, нет в мире ничего загадочней разума человеческого! Вся досихпоровая бредятина воспринималась чуть ли не как сама собой разумеющаяся, а тут извольте… Челюсть, отвиснумши, без малого ушибла колено, глаза на макушку выползли и, небось, читается в этих самых глазах одно лишь классическое славянское “Га?!”

– Так-то, друг Кудеслав! – “друг Кудеслав” даже не удосужился вдуматься, на каком языке теперь взбрело говорить безглазому (понятно – и ладно). – Прежний-то меч был обычным, а новый, которым ты его сейчас – заговоренный на добрую дорогу туда-обратно. Оба разом, сросшись, и вынулись кое-как. Ему-то, – (кивок на Волчину), – первый, да ещё и ЗДЕСЬ всаженный особо не мешал ни жить, ни помирать, ни рождаться… Ан уж пора, пора было избавлять – сколько ж можно с этакой-то занозой в душе?

– “В душе”… – Михаил передёрнулся, вспомнив треск волосатой плоти под широким клинком.

– Да, именно в душе, – безглазый (Белоконь, Вайс или как там его по-настоящему, это страшило?), откровенно уже издеваясь, подпустил в голос замогильщины. – Ты ещё не понял, где ты? Ты в Долине Бесплотных, на Лугу Послесмертных Снов! Ты в Безвременьи и во Вневремёнье! Одним словом, ты в Межбережьи – пойми и ужаснись, ты, червь смертн… э-э-э… то есть полусмертный.

Михаил судорожно вздохнул, потом ещё раз вздохнул… А потом сказал:

– Да пошёл ты!

– Пойду, – охотно согласилось страшило. – Ты только потерпи малость, скоро все пойдём-разойдёмся. Но вот кто куда отсюда пойдёт – это как бы не от тебя одного зависит.

Безглазый хихикнул вдруг и добавил:

– Только не вздумай вообразить, будто это всё просто мерещится из-за прикладом по голове. И в обморок прятаться не советую: ЗДЕСЬ не получится. Недомёртвому чувств лишиться значит ожить. Заново. Вновь. А тебе ещё покудова рано.

Мечник-Мечников сокрушенно вздохнул. Вообще-то он пожалел, что сам и вовремя не додумался про “мерещится из-за прикладом”, но владелец Белоконева голоса, кажется, истолковал этот вздох превратно:

– Да, полусмертный, да! Не улепетнуть тебе: улепетнёшь в следующую жизнь – их всех в этой покинешь. На произвол, стал-быть, жуткого коварного меня. Уж тебе-то смерть не спасенье, тебя-то совесть, вражина твоя извечная, и в следующем житии достанет. Так?

“По крайней мере, стародавний друг группенфюрер хотя бы не телепат, – вяло подумалось Михаилу. – Хоть что-то складывается не по-наихудшему…”

Но безглазый выговорил, ощерясь куда клыкастей своего Волка-волчины:

– Заблуждаешься, мой ста-ро-дав-ний друг лейтенант.

“Убедил”, – пробурчал Михаил угрюмо, но “страшило” не унимался:

– Кстати, обрати внимание: а где старец твой велемудрый да многоединый? Все собрались, а вместо него только тень временами брезжит – еще раз обрати внимание, без головы почему-то…

Герасимов со свистом втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы; дёрнулся старик в заскорузлой от крови толстовке; библиотекарша нервно стиснула костлявые кулаки…

Безглазый обернулся, спросил чуть ли даже не ласково:

– Ну, что? Скрипеть зубами, кулаками трясти – что ещё ты можешь теперь?

– А мне больше и не нужно ничего мочь.

Лишь всмотревшись как следует, Михаил осознал: новый внезапный голос – ломкий, очень сиплый и вместе с тем едва ль не младенческий – рвётся с толстых искусанных губ старого художника.

– Я уже единожды смог, – с нелепой гордостью говорил этот нелепый голос. – Я зачин положил, с места стронул. А уж довершится и без меня.

Дробное хихиканье безглазого могло показаться чем угодно, только не смехом:

– Ишь ведь, без головы, а умный! Точней и не скажешь: ты стронул, зачин положил… Цены ему нет, твоему зачину! Это ж вообразить: само же двоедушное подбил нарушить порядок времен! Вымучил, надорвал его-ее, как никто из НАС бы вовек…

– Вы тогда затевали порядку времен смерть. Нарушенье было меньшим злом, чем… – тот, чьим голосом говорил старый художник, вдруг осекся.