Метрополис

Мне всегда нравилось смотреть на Берлин с высоты: вид с крыши собора не имел себе равных. Но мир выглядит совсем иначе, когда ты сам не выше собачьей задницы и не более, чем она, важен для окружающих. Оказавшись так близко к земле, я почувствовал себя ребенком — одним из тех уличных сорванцов, которых летом видишь обычно прыгающими голышом в реку или зовущими приятелей в каком-нибудь бедном дворике внутри другого двора, куда редко заглядывает солнце. Если вообще заглядывает.

Я не знал, есть ли среди героев «Трехгрошовой оперы» клутцы, но, вероятно, должны были быть — моя тележка неуклюже катилась, наигрывая скрипучую мелодию, которая напоминала один из номеров представления.

Возможно, дело в моем маскараде, но только теперь я заметил, что театр располагался рядом с «Шарите», на окраине медицинского района, где не было недостатка в книжных лавках для хирургов и специализированных клиниках, не говоря об ортопедических магазинах с разнообразными приспособлениями, включая блестящие современные инвалидные коляски, которые выглядели гораздо привлекательнее моей тележки. Но, судя по ценам, которые я замечал в витринах, любой, кто мог позволить себе приличное инвалидное кресло, не сошел бы за нищего.

Я покатился через Шиффбауэрдамм, петляя между кучами лошадиного навоза, — даже позабыл, сколько развозчиков в Берлине по-прежнему пользовались лошадьми, — когда меня оглушил гудок туристического шарабана, чей нетерпеливый водитель высунулся из окна и крикнул:

— Смотри куда прешь, болван безмозглый. Верный способ еще и рук лишиться, ты хоть знаешь об этом?

Сидевшая за его спиной компания туристов уставилась на меня, а один даже сфотографировал, словно я — не менее интересная достопримечательность, чем Старый Фриц[51] на Унтер-ден-Линден или бронзовый медведь перед ратушей. Я весело помахал им и добрался до угла улицы, где ждал, чтобы пересечь ее вмести с другими прохожими. Меня окружали стройные икры молодых женщин, принимавших меня за коротышку-извращенца, который разглядывал подвязки их чулок, и бизнесмены. Эти небезосновательно предполагали, что я карманник, и быстро удалялись. Для их подозрений имелась веская причина: многие клутцы были ворами. Никто не видел во мне человека, и еще меньше — человека в нужде. Но люди явно принимали меня за того, за кого я себя выдавал, — нищего калеку, что было прекрасно. Как и чулки. Не так уж много я там и видел.

В Рейхстагуфере, на другой стороне Шпрее, располагался ряд домов и железнодорожная станция, куда я направлялся, а за ними — усыпанная листвой Доротеенштрассе и церковь, где в девять лет я увидел могилу своего ровесника, сына короля, графа фон дер Марка, что произвело на меня огромное впечатление. Раз принц мог умереть маленьким, рассуждал я, то и для меня такое возможно. Наверное, это было мое первое ощущение бренности бытия, и я больше никогда не подходил к той церкви.

Я перебрался через мост на Фридрихштрассе, где меня отшвырнул в сторону смертоносный человек — живая реклама. До станции я добрался, чувствуя себя разбитым. Ноги и спина совершенно онемели. Я разместился в одиноком солнечном пятне, под нависавшим над головой железнодорожным полотном. Место мне показалось удачным — чистильщиков обуви и продавцов газет поблизости не было; поезда громыхали, точно гигантский дракон Фафнир, дышавший в усиленный микрофон, а поскольку станция «Фридрихштрассе» являлась одной из самых оживленных — составы прибывали каждые пять минут, — то почти любая торговля становилась здесь практически невозможной. Я собирался подставиться под пулю, а не заводить новых друзей.

Я раскурил самокрутку, положил перед собой фуражку, бросил в нее пару монет для пущего эффекта и на мгновение закрыл глаза. Толкать себя на тележке оказалось труднее, чем представлялось. Меня заливал пот. Я оперся головой о стену и заметил нарисованную там рекламу: «Радиола „Телефюнкен”. Одно прикосновение — и для вас играет Европа». Слушать радио казалось куда безопаснее, чем спать.

«Будь повнимательнее, — сказал я себе. — Раз ты решил бросить пить, тебе есть ради чего жить». Принять это решение помогло не только собственное отражение в зеркале. Была еще Бригитта Мёльблинг. Мое воображение упивалось ею почти двадцать четыре часа, а меня по-прежнему мучила жажда. И мог ли я представить то, что она сказала у дверей театра? Что я покажусь ей интересным? Меня-то она определенно интересовала. И вообще, что значит «интересный»? Тот, с кем она могла бы обсудить балет или написанное в «Харперс Базар», либо тот, с кем она захотела бы переспать?

Через некоторое время ко мне подошел один из продавцов газет, присел рядом на корточки и бросил монетку в мою фуражку. Это был крепкий русоволосый мужчина лет сорока, с подбородком, напоминавшим боксерскую перчатку. Рукава его рубахи были закатаны, на предплечье виднелась татуировка. Похоже, название полка.

— Меня зовут Гальвиц, — произнес здоровяк. — Эрнст Гальвиц.

— Гельмут Зер, — представился я.