Метрополис

Я на мгновение задумался. Разумеется, мне было понятно, что она пошутила, поскольку мы разговаривали так, словно общество друг друга нам ни капли не интересно, но я уже видел, что на самом деле все совершенно иначе. Я забавлял ее, она забавляла меня; мы походили на фехтовальщиков, которые прощупывают друг друга уколами рапир, — именно так иногда бывает между мужчиной и женщиной. Забавно не говорить того, что имеешь в виду, и не иметь в виду то, что говоришь. Только сейчас мне вдруг пришло в голову, что, если я буду откровенен с Бригиттой, смогу рассчитывать на то, что она сделает что-нибудь действительно трудное.

— Могу я сказать вам кое-что по секрету?

— Я хотела бы услышать, как вы попытаетесь.

— Я серьезно. Послушайте, вы говорили про Виннету. Я, разумеется, не бросил поиски этого ублюдка. Но прежде, чем скажу что-нибудь еще, мне нужно от вас обещание никому не говорить о том, что вы услышите от меня, Бригитта.

— Хорошо, солдат. Я обещаю.

— Думаю, ловец зевак, который пользовался этой каталкой, стал свидетелем последнего убийства Виннету — убийства Евы Ангерштейн. Я нашел каталку недалеко от того места, где обнаружили тело. Думаю, владелец сбежал, и думаю, что убийца стреляет в инвалидов войны, надеясь в конце концов устранить того, кто сможет его опознать.

— Хотите сказать, Виннету и доктор Гнаденшусс — один и тот же человек?

— Это лишь гипотеза, но да, я так думаю.

— Чертовски большая разница между убийством шлюхи и убийством клутца, подумала бы я.

— Вы можете так думать, но многие считают тех и других вредными для морального климата в городе. Что обилие шлюх и обилие нищих уродует и разлагает Берлин. Что город нуждается в чистке.

— Я слышала такое мнение. И это правда. Возможно, что-то нужно делать. Возможно, все зашло слишком далеко, следует чуть-чуть восстановить порядок и приличия. Вы не поверите, сколько раз ко мне приставали по дороге из театра домой. А один раз даже хуже, чем просто приставали. Но некоторым из этих девушек нужна помощь, чтобы уйти с улиц, — приличное жалованье для начала, возможно, некоторым из этих бедных мужчин — тоже.

— Именно об этом я и говорю. Об этом и о том, что убийца, похоже, хочет опозорить берлинскую полицию. Судя по письмам, которые публикуют газеты, он, кажется, играет с нами. Пытается причинить максимальные неудобства. Возможно, он нацист, и ему ненавистен тот факт, что во главе криминальной полиции стоит еврей. А возможно, ему достаточно просто ненавидеть. В наше время таких полно.

— Могу это понять. Но по какой причине вы мне все это рассказываете?

— Во сколько вы начинаете работу?

— Обычно я здесь около полудня. А что?

— Мне пришло в голову, что вы можете сделать гораздо больше, чем просто научить меня изображать клутца.

— Продолжайте.

— То, что вы сказали про одноногого актера в УФА. Это было умно. И заставило меня задуматься о том, что я недостаточно хорошо все продумал. Теперь понимаю, что есть предел времени, которое я смогу выдержать на этом приспособлении. А возможно, если буду предоставлен самому себе, и предел моей убедительности. Послушайте, Бригитта, знаю, что прошу много, но я подумал, что мог бы приходить в театр каждый день примерно в одиннадцать — до того, как вы начинаете работу, и вы можете помочь мне привести себя в порядок, стать похожим на клутца, прежде чем отправляться за мост просить милостыню. Через несколько часов я мог бы возвращаться и идти домой. Вероятно, даже оставлять здесь свой костюм и каталку.

— Зачем мне это делать?

— Думаю, затем, что вы — умный человек, а помогать мне лучше, чем сидеть здесь и раскладывать пасьянсы. Думаю, затем, что, как любая женщина в Берлине, вы хотите поимки Виннету. И сейчас я — лучший шанс сделать это.

— Вы весьма самоуверенны, да?

— Никоим образом. Говоря «шанс», я имел в виду один шанс из ста. Это далекая цель, зоркий глаз, очень дальний выстрел из длинноствольного ружья, с глубоким вдохом, и крошечный шанс на успех или точность. Но сейчас это единственное, что у нас есть.

Следующий день был почти достоин короткого стихотворения Гёте о немецком лете: воробьи на липах пели под теплыми лучами ясного солнца. Небо голубело над мрачными серыми зданиями Берлина, словно полосы на пляжных шезлонгах, а в воздухе уже парило, будто готовясь сварить все человеческие колбаски, населяющие метрополис. Перед «Новым театром» сверкала ограненным сапфиром говорливая река Шпрее. На сцене оркестр уже репетировал один из номеров оперы, но погода сейчас едва ли подходила для нарочитой игры не в такт. Считайте меня старомодным, но есть в идеальном дне нечто такое, что требует идеальной музыки. Например, Шуберта.