«А ты знаешь, о чем этот спектакль — “Легенда о любви”?» Я ужасно растерялась: не оттого, что не знаю, а оттого, что отец вызвал меня на разговор — здесь, в театре, где надо сидеть тихо, ничего не спрашивать, не «смотреть под руку», пока тебя не отведут и не устроят в кулисе. Голос у отца не резкий, как обычно перед спектаклем, а звучит мягко — он рассказывает о любви Фархада и Ширин и о Мехменэ Бану, которая тоже любит Фархада, как и ее сестра Ширин. И вот ей снится сон, где Фархад любит ее, царицу Мехменэ, а он — ее возлюбленный и ее повелитель. Отец говорит это так же вкрадчиво, тихо, таким же голосом с мягкими теплыми нотками, каким рассказывает мне перед сном про большую белую птицу, голубое небо без единого белого облачка (это чтобы я скорее уснула, а то я долго не могу заснуть) и что белая птица — это я.
«Аня!!!» — отец кричит, зовет костюмера, ему пора «разогреваться». Аня очень хорошая и добрая. Сейчас она придет за мной и уведет устраивать в первую кулису у самого портала — там такой откидывающийся стульчик, он устроен высоко, и ноги будут болтаться, зато сцена так близко, а мимо будут ходить разные балерины. А еще Аня (когда мы с Андрисом приходим вместе) водит нас в буфет. Отец велит ей купить нам только лимонад, а булок не покупать — мы толстые. Андрис тихо спросит: «А можно хлебушка?» Аня сжалится и купит нам булки потихоньку.
А потом будет спектакль... На сцене отец — совсем другой человек. И мне никогда не захочется крикнуть: «Это мой папа!» Здесь он мне не принадлежит, я это как-то чувствую.
Недавно была в гостях у наших друзей. Они любили отца, и он был им душевно открыт. Отец оставил им на хранение свои шикарные новые ботинки и бордовый муаровый пояс для смокинга, сказав: «Пусть у вас полежит, я потом заберу». Ему все казалось: то, что происходило тогда с ним, когда-нибудь вдруг кончится и начнется другая жизнь, лучше. И в ней, этой новой жизни, будет место шикарным ботинкам и муаровому поясу под смокинг.
Она и началась, эта новая жизнь, лучшая... Моего отца не стало 26 марта 1989 года...
А 27 июля — день его рождения. 2004 год. Я в Лондоне и с утра получаю подарки и поздравления. Даже не помню лиц тех людей, которые шлют мне в отель милые открытки, фотографию отца с автографом 1969 года, букетики цветов. Но мне кажется, их имена всплывают в памяти в рассказах отца — Джуди, Тед, маленькая Джейн и просто Джейн.
Джуди. Милая Джуди 27 июля в пять часов вечера, как мы и договорились, стоит у Stage-door с дивным букетом фиалок — таким же, как на той открытке, которую она подписала. Джуди — фотограф, снимает цветы... А балет — это ее любовь. На ней цветастое платье из хлопка — такое английское!
А вечером, когда спектакль закончился (сегодня последний «Ромео») и я вышла из театра, Тед разложил прямо на дороге перед театральным подъездом мои гигантские (полтора на полтора метра) фотографии из «Дон Кихота». Отцовские поклонники обступают меня и не хотят отпускать.
— Мы так любили вашего отца!
Кажется, это говорит Джуди. Впрочем, они говорят все сразу, потому что просто не могут остановиться.
— Мы были такие молодые, такие же, как он. Он — не просто наша молодость, он — лучшая часть этой молодости!
— Он был очень добрый, всегда спрашивал, есть ли у нас билеты, и доставал, если их у нас не было.
Это вступает Тед. Он уже собрал с земли мои невероятных размеров фотографии. Одной рукой Тед поправляет свои совершенно белые волосы, а другой держит мою руку, не отпускает и говорит... говорит...
Андрис в детстве говорил: «Я хочу быть папой в Большом театре».
Даже невозможно понять, как из кругленького мальчишки образовался светловолосый красавец?!
Конечно, я пристрастна. Но посмотрите на его балетные фотографии! Длинные, мужественной формы ноги, тонкое колено, узкие бедра и очень красиво посаженная голова. При этом абсолютное обаяние сказочного принца!
Нет, он не стал «папой в Большом театре». Он стал собой!
Говорить и писать трудно в двух случаях: когда нет мыслей и когда их слишком много. Когда я думаю о моем единственном брате — их слишком много. И не потому, что он — единственный, и не потому, что БРАТ, а потому, что я его очень люблю. Мое чувство к нему еще и потому так «умилительно», что оно все время вырастает в превосходной степени — и я не вижу недостатков, а умиляюсь и умиляюсь.
И хотя он старше, и он, безусловно, «ведущий» — я все же всегда внутренне «баюкаю» и его, и его образ.
И как это случилось, когда началась эта моя — наша — любовь, совершенно не понимаю. Мы как-то росли-росли, и у нас было общим то самое милое яркое детство, где, впрочем, дракам и вредностям отводилось не последнее место.
Из того периода особенно помнится наш первый лагерь (хотя и пионерский, но все же лагерь). Драка. Когда увидела, что мерзкий мальчишка навалился на него, бросилась в битву, рвала и кусала, не помня себя. Я почувствовала что-то животное, кровное. И это чувство, которое тогда родилось, по сей день возникает в душе, если вижу или понимаю, что его обижают.