Исходя из этого, постструктурализм был неудачной теорией. Он не только не мог ответить ни на один из этих вопросов, но, будучи принятой моделью, часто де- не считал, что на многие из них есть ответы. Любые попытки определить смысл (или остановить его распространение) считались ошибочными. Перевод считался невозможным. Любая интерпретация считалась одинаково верной. Люди рассматривались как уникальные заключенные в лингвистическом посредничестве. Герменевтика рассматривалась как неизбежный круг, и так далее. Главное, что я хочу сказать, - это то, что эти загадки не являются грандиозными прозрениями человеческого состояния, а скорее свидетельствуют о неудачной философии языка.
Справедливости ради следует отметить, что постструктурализм внес ряд положительных моментов. Он привлек внимание к риторике и сделал непрозрачность языка подозрительной. Он напомнил ученым, что категории, с помощью которых мы смотрим на мир, не полностью определяются этим миром. Он также подчеркнул семиотику (даже если, с моей точки зрения, это неправильная версия) и важность внимания к знакам, символам и дискурсу. Более того, я думаю, что Деррида, в частности, был примерно прав, отмечая, что существуют проблемы с рассмотрением разговорного языка как парадигматического примера коммуникации. Несмотря на то, что Деррида мешало наследие соссюровской семиотики, которую он предполагал, даже отвергая ее, он в своем жесте к "архе-письму" указал на необходимость материальной семиотики, способной нарушить легкую бинарность между "реальностью" и "представлением" и сказать что-то существенное о том, как сам мир представляет себя. Именно это я и пытаюсь сделать в дальнейшем.
Таким образом, многие проблемы в гуманитарных науках действительно являются проблемами языка. Но постструктурализм оказался уникально неподходящим для их решения. И на это есть своя причина. Как я подробнее расскажу в главе 6, постструктурализм был, по сути, негативным догматизмом, маскирующимся под (неудачную) семантику. Большая часть того, что ученые получали от постструктурализма, заключалась в том, что их утверждения о значении текстов (в широком понимании) не могут быть предметом судебного разбирательства. Если смысл невозможен и любая интерпретация одинаково верна, то ошибаться нельзя. На практике, конечно, это не срабатывало. Мы продолжали осуждать научность, смысл и интерпретации друг друга (более того, парадигматические постструктуралистские работы сами по себе являются попытками отстаивать определенные интерпретации), но мы делали это, не имея теории языка для оправдания нашего поведения.
Постструктуралистские теории также не внесут особого вклада в встречу с симами, с которой началась эта глава. Показательный пример такого рода теоретизирования - книга, которую я прочитал в рамках исследования, проводившегося в Японии. Книга "Изобретенное Я: антибиография из документов Томаса А. Эдисона", написанная американским историком Дэвидом Наем по явно постструктуралистской модели, утверждает следующее:
Это исследование отвергает существование своего объекта, Томаса Алвы Эдисона. Когда-то он существовал, но ни его, ни какую-либо другую фигуру воссоздать невозможно. Ссылки на этих страницах ведут не к герою, а к пожелтевшим бумагам. Только увалень будет искать настоящего Эдисона в этой семиотической игре.
. . . Такая схема позволит избежать попыток вернуться к некой досемантической "реальности", стоящей за документами.
Большую часть своей энергии антибиография Ная черпает из отрицания значимости Эдисона как исторической фигуры. Тексты об Эдисоне не имеют источника, помимо других текстов. Изображения Эдисона не имеют никакого значения, кроме их отношения к другим изображениям в целом, и так далее. Для Ная все лингвистические знаки в каком-то смысле должны быть "произвольными", под чем он, по-видимому, подразумевает, что попытки референции невозможны или, по крайней мере, ошибочны.
Чтобы проиллюстрировать, почему эта теория языка так неблагополучна, мы могли бы сказать о снежной обезьяне то же, что Най сказал об Эдисоне. У данного счетчика не было предмета. Мои ссылки были не на ключ, а на другие знаки. (Это озадачивает в плане смысла, так как, казалось бы, предполагает, что, говоря "посмотрите на эту обезьяну", я должен был бы жестикулировать на другие дискурсивные моменты, а не ссылаться на конкретное существо). Только "мужлан" будет пытаться выяснить, к какому виду животных я обращаюсь и существует ли оно на самом деле. (Может быть, я действительно видел медведя или лемура.) Искать какую-то особую экстралингвистическую "реальность" за моими действиями было бы ошибочно. (Между знаками существуют лишь произвольные различия - ни сходства, ни референции, ни фиксированного значения. (Почему я вообще говорю вам об этом? Потому что писать - это, по-видимому, ошибочная попытка утвердить определенный смысл.)