Месопотамия

Иногда женщины не выдерживали и уходили по своим делам, иногда сидели, вежливо ожидая. Но потом всё равно уходили. Иногда возвращались и продолжали сидеть на просоленных, как паруса, простынях. Насыщенная личная жизнь, одним словом. После обеда я собирался с силами и шёл на эфир. Запускал разбитый, наполненный вирусами компьютер, перебирал диски, пытался прибрать на рабочем столе, бессильно бросал всё и выходил в коридор, скажем, с чаем, скажем, перекурить. Свечка политехнического, в которой находилась студия, возвышалась над деревьями, отсвечивая одинокими огнями аудиторий. Темнота стояла в переулках, пахло влагой и ранней весной, хотелось никогда не оставлять этот город и никогда в жизни, никогда и ни за что не возвращаться в студию.

Десять лет назад она окончила университет и попробовала посмотреть на мир взрослыми глазами. Мир плохо фокусировался. Родители её ещё долгое время думали, что она всё еще учится. Упрямо будили на первую пару. Отец её был профессиональным безработным, и, кажется, неплохо при этом себя чувствовал. Мама работала на почте. Про почту из маминых слов она знала всё, могла рассказывать о ней часами. Если бы это кого-нибудь интересовало, ясное дело. Зимой она устроилась на работу в какой-то благотворительный фонд, однако фонд оказался недостаточно благотворительным, даже работникам своим ничего не платил, поэтому и работой назвать это было трудно. На студию её привёл Вадик Сальмонелла, они встречались уже около месяца, хотя даже после всего того, что между ними было, Вадик позволял себе её не узнавать, особенно после концертов: выжатый и оглушённый, накачанный паршивым бухлом, с сорванным горлом, он, как настоящая рок-звезда, мог пройти и демонстративно её не заметить. Она нервничала, плакала. Ему это, похоже, нравилось. Ей, похоже, тоже. Можно получать радость от всего, даже от общения с мудаками.

Она вошла вслед за ним, не поздоровалась, молча села у дверей, со злостью вынула мобильник, уверенно стала набирать сообщение. Вадик кинул ей в ноги свой кожаный рюкзак и демонстративно о ней забыл. Светлые волосы, белый плащ, брошенный ею на пол, розовые обветренные пальцы, родинки на шее, школьный свитер, острые ключицы из-под него, недоверчивый взгляд, напряжённые движения, детское выражение лица, нечищеная обувь, красивые колени.

– Дочка? – кивнул я Вадику вместо приветствия.

– Хуй там, – ответил он недовольно, и эфир таким образом начался.

Ровно двадцать минут, не считая музыкальных пауз, Вадик говорил про рок-н-ролл, дух бунтарства, эстетику свободы, песни протеста и расширение сознания. Она сидела в уголке и лишь недовольно качала головой. На правой руке у неё был пластмассовый браслет. Похоже было, что она пришла в маминой одежде. После эфира мы стояли с Вадиком в коридоре, разглядывали огни, он достал коньяк, я отказался – пить после него из одного стакана было просто страшно. Бедная девочка, – подумал я.

– Сколько ей лет? – спросил.

– Чёрт её знает, – ответил Вадик, – я в паспорт не смотрел.

– Как она вообще? – спросил я.

– Да никак, – ответил он. – Ничего не умеет, ничего не хочет.

– Разойдётесь – скажи, – попросил я. – Я её научу.

– А как же, – рассмеялся Вадик.

Я заметил, как он быстро стареет. Капиллярная сетка на лице, воспалённые дёсны, чёрные зубы. Рыба гниёт с головы, – подумал.

Чему я на самом деле мог её научить? Что я умел? Избегать ответственности, обходить опасности, говорить о вещах, которые меня не интересуют, общаться с людьми, от которых ничего в этой жизни не зависит. Чему её мог научить он? Тоже ничему хорошему. Мы просто говорили друг другу необязательные вещи, старались держаться уверенно и нагло, никому на самом деле не веря, никого на самом деле не прощая. Через пару месяцев Вадик попробовал повеситься. Застрял в петле, провисел какое-то время, пока не пришли знакомые и не опустили его с небес на землю.

Девять лет назад она пришла на открытие выставки с Густавом, терпеливо проталкиваясь вслед за ним сквозь густую толпу друзей и знакомых. У Густава на шее болталась новая камера, время от времени он фотографировал кого-то из давних подруг, которых тут у него было за два десятка. Мы долго с ним обнимались, расспрашивали о новостях, хотя и так всё друг о друге знали: мир тесен, жизнь коротка, люди склонны к сплетням. Она подстриглась, ей это шло. Мне вдруг показалось, что у неё интересное лицо. Когда она отводила взгляд, черты её заострялись, будто под кожей у неё растаивал лёд и струилась вода. На теле кожанка и яркие оранжевые чулки. Со стоптанными балетками всё это выглядело довольно дико. Возможно, она много ходит, – подумал я, разглядывая её обувь. Она перехватила этот мой взгляд, напружинилась. Меня, ясное дело, не узнала, разговор, конечно, не поддержала, однако согласилась выйти перекурить.

– Ты со всеми моими друзьями встречаться будешь? – спросил я.

Она помолчала, вероятно, думая, обижаться или нет. Решила не обижаться.

– У тебя хорошие друзья, – сказала она. – Ты бы у них поучился манерам.