Мерцание во тьме

— Все ты понимаешь, — говорит Берт, делая шаг в мою сторону. В руке он по-прежнему сжимает дрель. — Ты — Хлоя Дэвис. Твой жених, когда звонил, назвал мне твое имя. Сказал, что сам едет в Лафайетт, но ты будешь дома.

Я таращу на него глаза, постепенно осознавая сказанное. Он знает, кто я. Знал с самого начала. И еще знал, что я дома одна.

Родс делает еще шаг.

— А написанное тобой на бланке чужое имя означает, что и ты меня узнала, так что я плохо понимаю, в какие игры ты тут пытаешься играть с этими своими вопросами.

Телефон жжет мне кожу сквозь карман. Я могу достать его, набрать 911. Но Берт сейчас прямо передо мной, и я боюсь, что одно лишь мое движение — и он на меня кинется.

— Хочешь знать, как я оказался в Батон-Руже? — спрашивает он. Постепенно заводясь — я вижу это по румянцу на лице, по потемневшим глазам. На языке у него лопаются пузырьки слюны. — Я, Хлоя, здесь уже давно. После развода с Аннабель мне требовалась перемена мест. Чтобы начать все заново. Там я чувствовал себя словно во мраке, поэтому собрал барахлишко да и убрался на хрен из города и от всех воспоминаний тоже. Какое-то время все было ничего, пока несколько лет назад я не раскрыл воскресную газету — и кого, по-твоему, я там увидел?

Берт делает паузу, его губы кривятся в усмешке.

— Да это ты на меня оттуда таращилась, — говорит он, тыча дрелью в мою сторону. — А под фото — веселенькая надпись насчет избавления от полученной в детстве травмы или еще какой-то подобной хрени. Прямо здесь, в Батон-Руже.

Я помню эту статью — интервью, которое согласилась дать газете, когда начала работать в больнице Батон-Ружа. Мне показалось, что статья может сделаться чем-то вроде искупления. Возможностью переопределить себя, начать с новой страницы. Конечно же, ничем подобным она не стала. Просто очередная спекуляция на теме отца, прославление насилия под маской респектабельной журналистики.

— Я прочитал ту статейку, — продолжает Берт. — До последнего говенного словечка. И знаешь что? Она меня только заново взбесила. Все эти твои оправдания собственного папаши, и как ты его делишками пользуешься, чтобы собственную карьеру продвигать… А потом еще и про мамашу прочитал, как она, после всего того, что натворила, нашла-таки лазейку. Чтобы не нужно было с самой собой мириться.

Под грузом его слов я молчу, осознавая, с какой беспримесной ненавистью он на меня сейчас взирает. Его руки сжимают дрель с такой силой, что побелевшие костяшки пальцев, кажется, вот-вот прорвут кожу.

— Мне от всего вашего семейства блевать уже охота, — говорит Родс. — А я, куда ни двинусь, только на вас и натыкаюсь.

— Я никогда не оправдывала отца, — возражаю я. — И ничем не пыталась воспользоваться. Тому, что он сделал, нет прощения, никакого. Это меня тошнит.

— Ах, вот оно как? Тошнит, значит? — вопрошает он, склонив набок голову. — Скажи-ка на милость, от собственной практики тебя тоже тошнит? От миленького офиса в центре? От шестизначной суммы в налоговой декларации? От сраного двухэтажного домика в Гарденс и женишка словно с картинки? От этого всего тебя ненароком не тошнит?

Я сглатываю комок. Берта Родса я недооценила. Впускать его в дом было ошибкой. Изображать из себя детектива и допрашивать его — тоже. Он не просто меня знает — он обо мне все знает. Он искал обо мне информацию точно так же, как и я о нем, — но куда дольше. Он знает про мою практику, про мой офис. Может статься, знает даже, что Лэйси была моей пациенткой, а сам он таился рядом в засаде в тот день, когда она вышла наружу, чтобы исчезнуть…

— А теперь ответь мне, — рычит он, — честно ли это, что дочка Дика Дэвиса выросла и живет идеальной жизнью, а моя гниет неизвестно где — там, где этот ублюдок ее бросил?

— Я не живу идеальной жизнью, — обрываю его я. Меня вдруг тоже охватывает бешенство. — Вы и представления не имеете, через что мне довелось пройти, как меня всю перекорежило тем, что сделал отец!

— Через что тебе довелось пройти? — орет он, снова тыча в меня дрелью. — Хочешь мне рассказать, через что тебе довелось пройти? Как тебя перекорежило? А моя дочь? Ей через что довелось пройти?

— Лина была моей подругой. Она мне подругой была, мистер Родс! Не вы один тем летом кого-то потеряли!

Выражение его лица слегка меняется — взгляд делается чуть мягче, лоб чуть глаже, — и он вдруг глядит на меня так, будто мне снова двенадцать. Может, оттого, что я обратилась к нему «мистер Родс», точно так же, как когда мама познакомила нас с ним однажды вечером: я вломилась домой после лагеря, вся в грязи, в поту и еще в недоумении от того, что кто-то незнакомый стоит с ней совсем рядом. Или от того, что я ее — Лину — назвала по имени. Он, наверное, уже очень давно не слышал его произнесенным вслух, сладкого, словно древесный сок от кусочка коры на языке. Пытаясь воспользоваться этой мгновенной переменой настроения, я решаю продолжить.