Мерсье и Камье

Все было настолько мутно и прокурено, что он плохо различал происходящее. Сквозь туман только иногда прорывались куски рукавов, увенчанные курительными трубками, и повсюду то островерхая шляпа, то фрагменты нижних конечностей, в частности ступни ног, напряженные и неестественно вывернутые, беспрестанно шевелившиеся, словно они-то и служили вместилищем души. Но позади была толстая надежная стена, совершенно простая и четкая, он чувствовал ее спиной, он задевал эту стену затылком. «Когда придет Мерсье, – сказал он себе, – потому что он ведь придет, знаю я его, но куда же он приткнется? Сюда, к столу?» На некоторое время он застыл, поглощенный этой проблемой. В конце концов он решил, что нет, этого не нужно, что он, Камье, этого не вынесет, а почему, он и сам не знал. Что же случится тогда? Чтобы лучше себе представить, что тогда случится, коль скоро Мерсье вообще не следовало приходить к нему сюда в этот угол, Камье вынул руки из карманов, сложил их перед собой в мягкую и уютную кучку и уткнулся в них лицом, сперва немножко, а потом налег всей тяжестью черепа. И сразу же Камье увидел – увидел, что он видит Мерсье до того, как Мерсье его увидел, увидел, как он сам, Камье, встает и бежит к дверям. «Вот и ты, наконец-то, – восклицает он, – я думал, что ты меня бросил», и он увлекает его к стойке или в задний зальчик, или они вместе уходят, хотя это маловероятно, потому что Мерсье усталый, ему хочется сесть, попить, а потом уж двигаться дальше, и ему надо рассказать о разных вещах, которые нехорошо откладывать, и у Камье тоже есть о чем рассказать, да, им надо сказать друг другу важные вещи, и оба устали, и потом, они же давно не виделись, и вообще пускай все успокоится и прояснится, и пускай они оба хоть примерно представят себе, как к этому относиться и каковы виды на будущее, хороши, или нет, или попросту так себе, как нередко бывает, и существует ли та сторона, а не эта, в которую было бы предпочтительно устремиться, или, короче, каковы их дела вот сейчас, прежде чем они смогут в порыве радостного озарения броситься к одной из многочисленных целей, которые уравнивает снисходительная оценка, или, просияв (что необязательно), они воздадут должное этому порыву, восхищаясь целями издали, потому что они далеко, одна дальше другой. И тогда перед человеком начинает брезжить то, что могло бы быть, если бы не оказалось неизбежным то, что есть, и уж не каждый день удается рассечь на четыре части этакий волосок. Потому что с того мига, как вы родились на свет, – дудки! Наведя таким образом порядок в ближайшем будущем, Камье поднял голову и увидел напротив себя существо, узнать которое удалось ему не сразу, настолько это был Мерсье, – и вот откуда потянулись размышления, и хитросплетения эти улеглись бы не раньше чем послезавтра (и какое тогда облегчение!) в сладостном выводе о том, что не того невыносимого мига он опасался, когда друг окажется рядом, а опасался, что вот он захлопнет дверь и закончит пересекать обширное пространство, разделявшее их с утра. По прямой.

С появлением Мерсье поднялось некоторое волнение, в зале повеяло холодком конфуза. А ведь там сидели по большей части грузчики и матросы да несколько таможенников, то есть люди, которых вообще не так легко смутить явлениями, выходящими за рамки привычного. Однако голоса словно отхлынули, жесты замерли, пивные кружки затрепетали у краешков губ, все лица повернулись в одну сторону. Если бы там был наблюдатель, хотя его там не было, он подумал бы, возможно, о стаде овец или буйволов, которое пришло в беспокойство перед лицом неведомой опасности. Застывшие тела, вытянувшиеся и раздраженные лица, намагниченные опасностью, на мгновение становятся более неподвижными, чем природа, в плену которой они пребывают. Потом начинается паническое бегство, или, если чужак слаб, на него набрасываются, или все возвращаются к своим занятиям, щиплют травку, жуют жвачку, предаются любви, резвятся. Или это напоминает тех ходячих больных, при появлении которых смолкают разговоры, все забывают о своих телах, а души преисполняются боязнью, жалостью, гневом, смехом и отвращением. Да, когда вы наносите природе оскорбление, берегитесь, если не хотите услыхать улюлюканье или принять помощь чьей-нибудь омерзительной руки. На миг Камье показалось, что дело примет дурной оборот, и мускулы его ног напряглись под столом. Но мало-помалу в воздухе словно разлился огромный вздох, облачко пара, которое поднималось, поднималось, подобно волне, что набегает на песок и ярость ее в конце концов разбивается в брызги и дребезги под детский смех.

– Что с тобой случилось? – сказал Камье.

Мерсье поднял голову, избегая, однако, глядеть Камье в глаза или даже на стену. На что он мог смотреть столь пристально? Непонятно.

– Ну и вид у тебя, – сказал Камье. – Будто с того света явился. Что ты говоришь? – В самом деле, губы Мерсье шевельнулись. – Можно носить бороду, – сказал Камье, – и не бормотать в нее.

– Я знаю только одного такого, – сказал Мерсье.

– Тебя не побили? – сказал Камье.