Мерсье и Камье

На них упала тень человека исполинского роста. Фартук доходил ему до середины бедер. Камье посмотрел на него, он посмотрел на Мерсье, а Мерсье принялся смотреть на Камье. Таким образом, хотя взгляды всех троих не пересеклись, родились очень сложные образы, поскольку каждый насладился собой одновременно в трех разных версиях и вместе с тем, хотя и менее отчетливо, тремя версиями «я», которыми насладились двое других, итого девятью совершенно новыми образами, с трудом совместимыми один с другим, и это не считая множества других смутных раздражителей, кишевших поодаль. Этот создавало сутолоку, скорее тягостную, но поучительную, поучительную. Добавьте к этому множество взглядов, которые притягивали к себе эти трое посреди вновь установившейся тишины, и вы получите слабое представление о том, что навлекает на себя человек, пытаясь схитрить, то есть я хочу сказать, покидая пустую, темную и отгороженную от мира крепость, где каждые несколько веков на секунду вспыхивает багрянцем далекий свет, безобидное безумие чувствовать, что ты есть, что ты был.

– Что будете заказывать? – спросил официант.

– Когда вы понадобитесь, вас позовут, – сказал Камье.

– Что будете заказывать? – сказал официант.

– То же самое, – сказал Мерсье.

– Вы еще ничего не брали, – сказал официант.

– То же самое, что для месье, – сказал Мерсье.

Официант посмотрел на стакан Камье. Стакан был пуст.

– Я не помню, что вы заказывали, – сказал он.

– И я не помню, – сказал Камье.

– А я и раньше не знал, – сказал Мерсье.

– Ну, постарайтесь, – сказал Камье.

– Вы нас запугиваете, – сказал Мерсье. – Браво.

– Мы храбримся, – сказал Камье, – а сами обделались. Сходите поскорей за опилками, друг мой.

Вот так каждый из них продолжал говорить то, что ему говорить не следовало, пока не установилось что-то вроде взаимопонимания, скрепленного несколькими лакированно-деревянными улыбками и кислыми любезностями. Опять поднялся гул голосов.

– За нас, – сказал Камье.

Мерсье поднял стакан.

– Об этом я не думал, – сказал Камье.

Мерсье поставил стакан.

– Но в конце концов, почему бы и нет? – сказал Камье.

Итак, они подняли стаканы и выпили за здоровье друг друга, и каждый в одно и то же время, или почти, сказал: «За твое здоровье». Камье добавил: «И за успех нашего…» Но ему не удалось закончить это пожелание. «Помоги мне», – сказал он.

– Я не знаю ни слова, – сказал Мерсье, – ни даже фразы, способной выразить то, что мы, как нам кажется, хотим сейчас сделать.

– Руку, – сказал Камье, – нет, обе.

– Зачем? – сказал Мерсье.

– Чтобы пожать их, – сказал Камье.

Их руки ощупью поискали друг друга под столом, среди ног, нашли друг друга, пожали – две маленькие руки – одну большую, две большие – одну маленькую.

– Да, – сказал Мерсье.

– В каком смысле да? – сказал Камье.

– Что-что? – сказал Мерсье.

– Ты сказал да, – сказал Камье. – Не объяснишь ли, к чему ты это сказал?

– Я сказал да? – сказал Мерсье. – Не может быть. В последний раз я произнес это слово в день своей свадьбы. С Тоффаной. Матерью моих детей. Моих детей. Неотъемлемых. Ты ее не знаешь. Она до сих пор жива. Воронка. Точно с болотом трахаешься. Как подумаешь, что ради этого гектолитра дерьма я отказался от самой радужной мечты. – Он смолк не без кокетства. Но Камье не хотелось играть. Так что Мерсье пришлось сказать самому: – Ты не смеешь спросить меня, от какой мечты? Ладно, признаюсь. Оторваться от кокосовой пальмы моей расы.

– Я бы очень любил цветного ребенка, – сказал Камье.

– С тех пор я употребляю другое выражение, – сказал Мерсье. – Мы делаем, что можем, но мы ничего не можем. Надрываемся, надрываемся, а вечером оказываемся там же, где были утром. И все же! Вот ценное изречение, если я не ошибаюсь. Всё – vox inanis[5], за исключением разве что иных конъюнкций в иные дни: вот вклад Мерсье в спор об универсалиях. Ты красный как помидор, Камье, рано или поздно ты лопнешь.

– Где наши вещи? – сказал Камье.

– Где наш зонтик? – сказал Мерсье.

– Я хотел помочь Элен, – сказал Камье, – и сделал неловкое движение.

– Ни слова больше, – сказал Мерсье.

– Я швырнул его в бассейн, – сказал Камье.

– Пошли отсюда, – сказал Мерсье.

– А куда? – сказал Камье.

– Криво вперед, – сказал Мерсье.

– А вещи? – сказал Камье.

– Не будем больше об этом, – сказал Мерсье.

– Ты меня доведешь до ручки, – сказал Камье.

– Тебе подробно? – сказал Мерсье.

Камье не ответил ничего. Не находит слов, про себя отметил Мерсье.

– Помнишь наш велосипед? – сказал Мерсье.

– Да, – сказал Камье.

– Говори громче, – сказал Мерсье, – я ничего не слышу.

– Я помню наш велосипед, – сказал Камье.

– От него осталось, – сказал Мерсье, – накрепко пристегнутое к решетке то, что по логике вещей должно было остаться после недели непрерывного дождя от велосипеда, с которого свинтили два колеса, седло, звонок и багажник. И фонарик, – добавил он, – чуть не забыл. Что у меня с головой.

– И насос, естественно, – сказал Камье.

– Поверишь ты мне или нет, – сказал Мерсье, – мне все равно, но насос нам оставили.

– А что, хороший насос, – сказал Камье. – Где он?