Меридон

Дверь спальни за спиной Эмили отворилась, белая роспись словно замерцала, когда я на нее взглянула, и в комнату вошла леди Клара. Что-то в ее лице поразило меня, даже сквозь горячечный бред. Она была решительна, губы крепко сжаты, глаза, когда она взглянула в сторону постели, казались твердыми, словно камни. Кажется, я сжалась и посмотрела на Перри.

Ему было нехорошо после вчерашнего загула: бледный, с мокрыми кудрями – его окунали в холодную воду, пытаясь побыстрее отрезвить. Но больше всего мне бросилось в глаза то, как он был одет. Обычно по утрам Перри ходил в костюме для верховой езды или в одном из своих шелковых халатов, наброшенном поверх белой рубашки и бриджей. Но тем утром он был облачен в безукоризненный светло-серый наряд, на нем красовался новый лавандовый жилет и светло-серый фрак. В руке он держал светло-серые перчатки.

По-моему, именно перчатки заставили что-то в моей голове щелкнуть, словно сработала пружина. Я услышала свой прежний голос, голос многое повидавшей цыганской девчонки: «Черт, да они меня замуж выдадут, пока я тут помираю!» – и меня охватила такое негодование, что с меня градом полил пот, а глаза выкатились и засверкали.

Перри подошел к кровати и взглянул на меня.

– Не так близко, Перри, – сказала его мать.

– Мне жаль, что так вышло, Сара, – произнес Перри. – Я не хотел, чтобы у нас все так было. Я правда хотел, чтобы мы поженились и сделали друг друга счастливыми.

Его взволнованное лицо дергалось. Приступ гнева меня утомил.

– Ты умираешь, – просто сказал Перри. – Если я на тебе не женюсь, я разорен, Сара. Мне нужно состояние, пожалуйста, помоги мне. В конце концов, когда ты умрешь, тебе это будет неважно.

Я отвернулась и закрыла глаза. От злости я была чернее ночи. Ничего я не хотела для него делать, ничего – ни для кого из них, ничего.

– Нужно дать ей лауданум, пусть успокоится, – раздался голос доктора.

Все собрались. Эмили беспокойно потянула меня за плечи, приподняла – и я открыла рот, чтобы проглотить настойку. Внутри меня тут же разлилось золотое сияние. Лекарство было крепче обычного. Достаточно крепкое, чтобы меня одурманить. Умный доктор Плейер отрабатывал свою награду – вдовий дом в Широком Доле, принадлежавший мне. Ярость и отчаянное стремление уцепиться за жизнь отпустили меня. Скрежещущее дыхание стало тише и ровнее. Я вдыхала меньше воздуха, но и волновало меня это куда меньше. Я бы не стала возражать ни против чего, пока на меня действовали чары лекарства. Все казалось таким далеким, таким чудесно неважным. Мне было легко; Перри мне достаточно нравился, я не хотела, чтобы у него был такой испуганный и несчастный вид. Пусть получит свое состояние, это справедливо.

Я улыбнулась ему, а потом окинула взглядом комнату, комнату Марии, которая мне сразу не понравилась и которой тем не менее предстояло стать последним, что я увижу, прежде чем навсегда закрыть глаза. На бюро поставили цветы – белые лилии и гвоздики, – крышка была открыта, чтобы священник положил папку. Там же стояла свеженаполненная чернильница, лежали очиненные перья, промокашка и сургуч.

Они подготовились.

Еще один букет помещался на каминной полке возле часов. Воздух в душной комнате стал тяжелым от аромата цветов. Я посмотрела на них и внутренне рассмеялась.

На похороны они тоже сгодятся.

Леди Клара, судя по всему, выберет белые цветы для венка. Она никогда не стала бы попусту выбрасывать зимой оранжерейные цветы.

В дверь постучали, я услышала, как Риммингс произнесла: «Достопочтенный Фосетт, мэм», и кто-то торопливо зашел в комнату. Из-под полуопущенных век я увидела, как он поклонился леди Кларе и пожал руку доктору. Перри он тоже поклонился, потом подошел к моей кровати, остановился на безопасном расстоянии и улыбнулся – уже не такой уверенной улыбкой.

– Мисс Лейси, как прискорбно видеть вас в таком нездоровье, – сказал он. – Вы меня слышите? Вы знаете, зачем я пришел?

Леди Клара быстро подошла к моей постели, шурша шелковым утренним платьем. Она встала рядом и, в кои-то веки проявив бесстрашие, взяла меня за руку одной рукой, а вторую прижала к моей щеке, словно любила меня всем сердцем.

Я дернулась. Она знала, что я не люблю, когда ко мне прикасаются, она не была любящей женщиной. Все это было лишь для вида. Я это понимала. Я ведь была цирковая.

– Наша дорогая Сара понимает нас, когда спадает лихорадка, – твердо произнесла она. – Этот брак был ее заветным желанием с тех пор, как они с моим сыном встретились прошлой весной.

Она понизила голос.

– Мы никак не можем ее огорчить, – добавила она. – Они помолвлены уже несколько месяцев, и я не могла отказать ей в праве обвенчаться, прежде чем…

Она прервалась, словно не могла справиться с чувствами. В тишине раздалось мое хриплое дыхание. У меня не было голоса, чтобы что-то отрицать, даже захоти я этого. К тому же лекарство лишило меня решимости. Я была сонной и ленивой, праздной и счастливой, беззаботной, как ребенок в жаркий летний день. Мне было все равно, что они делают.

Священник кивнул, и в его блестящих темных волосах отразился серый зимний свет за окном.