Мера бытия

Паренёк говорил совсем тихо, еле ворочая языком, видно совсем ослаб.

— Это ты брось! Дай-ка я тебе помогу подняться.

Схватив воротник пальто, Егор Андреевич потянул парня вверх, пока тот не перевернулся на четвереньки и с трудом поднялся. Егор Андреевич глянул в морщинистое жёлтое лицо и поразился.

— Лёня?

— Я.

Серые глаза Лёни, ставшие огромными, смотрели на него, не узнавая.

— Я Егор Андреевич, упрамхоз. А где мама?

— Мама дома. Она меня выгнала, потому что я очень много ем, — с полнейшим равнодушием в голосе ответил Лёня.

Сперва Егор Андреевич оторопел, но потом решительно положил руку на плечо Лёни, хрупкое, как цыплячьи косточки:

— Ну вот что, пойдём-ка со мной. Я собираюсь организовать в нашем доме обогревательный пункт, будешь им заведовать.

— Я? — Лёня искривил помертвевшие губы. — Я же сегодня умру.

Егор Андреевич разозлился, хотя не смог бы точно определить, на кого — на Лёнину мать, на немцев, терзающих город голодом, или на сам голод, заставляющий людей терять человеческий облик.

Возвысив голос, он крепко выругался:

— Отставить глупости и пораженческое настроение. Сражаться надо, а не нюни распускать. Тогда и жить будешь. Понял?

— Понял, — ответил Лёня с интонацией механической куклы, но Егор Андреевич заметил, что в Лёниных глазах заблестела искорка жизни.

После того как Лёня был пристроен, Егор Андреевич долго не мог успокоиться. И так бывает. Война, она, как наждачка, открывает истинную сущность.

Дрожащими пальцами Егор Андреевич достал из посылки последний кусочек сахара и положил на ладонь, чёрную от копоти. Если бы не посылка с сахарком, то Нину с Ваней свезли бы на кладбище и не дождались бы они прибавки продовольственных норм.

С конца января в городе иждивенцам вместо ста двадцати пяти стали давать по двести пятьдесят грамм хлеба, служащим триста, а рабочим четыреста. Мяса давали по сто пятьдесят грамм на десять дней. Да и какое мясо? Кости!

Егор Андреевич похвалил себя, что сообразил варить кашу из боев, обои-то на чём приклеены? На клейстере из муки!

Чтобы не проесть все обои сразу, Егор Андреевич взял мелок, обошёл квартиру и под бормотание Кузовковой расчертил стены.

— Обдирать и варить будешь по метру в день, поняла?

Анна Павловна поджала губы и сварливо процедила:

— Поняла. Но когда война закончится, будешь, Егор Андреевич, сам обои клеить. На мою помощь не рассчитывай.

Её интонация была такой же, как в довоенной жизни, чему Егор Андреевич умилился до такой степени, что потрепал Кузовкову по плечу и сам удивился своему поступку.

Вместе с Верой и Анной Павловной Егор Андреевич произвёл полную ревизию квартиры для выявления продуктов питания.

У Кузовковой нашлись воск для натирки пола и глицерин. Вера принесла касторовое масло — на нём хорошо жарить — и выданные на работе корешки старых книг на рыбьем клею: из них можно сварить похлёбку.

Сам лично Егор Иванович внёс в питательный фонд три сыромятных ремня для холодца и отличные новенькие кожаные набойки.

— Из набоек сварю суп, — сразу же определилась Кузовкова, — но вам супа не дам. Набойки две — одна Нине, другая Ване, а мы перебьёмся.

Бережно упаковав сахар в старую квитанцию, Егор Андреевич послюнил палец и провёл им по газете, которой было выстлано дно посылки. Прилипшие к коже несколько крошечек сахарной пудры он облизывал долго, со смаком, а потом перевернул ящик и крепко стукнул по днищу: будет чем печку растопить.

Поскольку от резкого движения в глазах стало темно, Егор Андреевич несколько раз глубоко вздохнул, пережидая слабость. Если бы летом кто-нибудь предположил, что через несколько месяцев его крепкие руки, похожие на клешни, не смогут разломать почтовый ящик, Егор Андреевич отправил бы шутника охладиться стаканчиком ситро.

Но факт остаётся фактом: ящик на столе остался целёхонек, зато из-под газеты выпал листок серой бумаги, сложенный наподобие армейского треугольника.

— Ни надписи, ни подписи, — пробормотал Егор Андреевич, разглядывая треугольник.

Сунув письмо в карман, он подумал, что хорошо бы завязать узелок на память, иначе можно забыть про письмо и не отдать его Кате, а оно небось важное, если было спрятано под газетой.

* * *

После ареста мужа, заглушая водкой чувство потери, Варвара Николаевна Медянова — Серёжина мама — мечтала о смерти, а теперь, когда за плечами стоит гибель от голода, она неистово стремилась к жизни.

Говорят: «бойся своих желаний, они имеют обыкновение сбываться» — воистину так.

Внезапно ей пришла дикая мысль, что блокада стала для неё лекарством, избавившим голову от дурмана и вернувшим сына. Ведь она его почти потеряла, своего Серёжу. Приходила домой пьяная, спала или молчала. Эгоистка. От стыда за прошлое на глазах закипали слёзы злости на свою дурость. Но плакать нельзя, потому что слёзы истощают силы, которые надо беречь, чтобы записывать всё подробно. Теперь, в эту лютую зиму, распоротую морозами, все ленинградцы от мала до велика — не просто жители, они Свидетели.

Хотя от холода пальцы прилипали к клавишам пишущей машинки, Варвара Николаевна стала быстро печатать:

«20 января.