Мера бытия

Тощий, с длинными ногами и руками пехотинец Кирилл невнятно промямлил:

— Я бы рад, да сам видишь, не сезон. После первого часа в лесу окочуримся от холода. А если подранят? Вот весной бы?

Чтобы не привлечь внимания конвоиров, они разговаривали тихо, не разжимая губ.

— Я побегу, — сказал парнишка, спрашивавший про расстрел. — Всё равно помирать, так хоть с музыкой.

У него было круглое лицо, усыпанное веснушками, и прозрачные глаза наивного ребёнка.

— Втроём не получится, сразу убьют, — возразил Ненашев. Он шёл тяжело, вразвалочку, как моряк, не успевший отвыкнуть от качки. — Но ты, паря, на всякий случай держись поблизости, — он сплюнул себе под ноги, — раз остальные такие пугливые.

— Не пугливые, а острожные, — буркнул Кирилл. — Зачем на верную смерть идти? Вот весной…

— Весной… — передразнил Ненашев, — до весны из нашей сотни десятка не останется.

Километрах в пяти от лагеря колонне приказали остановиться. Впереди лежало поле, заваленное крупными валунами, с макушек которых ветер смёл снег.

Рассыпавшись, конвоиры наставили на пленных автоматы.

— Шнель! — переминаясь с ноги на ногу, приказал ефрейтор с унылым выражением застарелого язвенника. Подняв руку, он двумя пальцами высморкался в снег.

— Куда шнель-то? — спросил кто-то из середины колонны.

Ефрейтор снова высморкался, на этот раз в платок, потом не торопясь раскурил сигарету. Глубоко, так что запали щёки, сделал несколько жадных затяжек и ткнул пальцем в камни.

Длинную фразу на немецком перевёл один из пленных:

— Герр ефрейтор приказывает катить камни к лагерю. Несколько человек — один камень. Быстро за работу!

Не понимая, зачем катать валуны, пленные стали переглядываться, ища подвох. Подкрепляя приказ, один из фрицев дал очередь поверх голов. В морозном воздухе выстрелы протрещали особенно чётко. Где-то в глубине леса пронзительно каркнула ворона.

— Пошли, славяне, — сказал Ненашев, — стой не стой, а всё равно заставят.

Колонна распалась, и люди медленно двинулись на поле.

Увязая в снегу, за камень взялись втроём — Сергей, Ненашев и паренёк, назвавшийся Ваней. Гранитная поверхность холодом обжигала ладони. Камень не поддавался, и Сергей сразу вспотел от натуги. На миг распрямившись, он кинул короткий взгляд на поле, усеянное людьми. Облепив камни, они выглядели странно и дико.

«Сизифов труд, — подумал Сергей, — наверняка чтобы уморить нас непосильной работой».

Его давно перестала удивлять диавольская изобретательность фашистов в деле убийства. Напрягая плечи, он подтолкнул камень со своей стороны, заметив, что тот сдвинулся с места.

— Навались, ребята!

Несколько минут они пыхтели, пытаясь вырвать камень из мёрзлой земли.

Ваня робко спросил:

— Может, того, в кусты сигануть?

— По каменному полю далеко не ускачешь, — покачал головой Ненашев, — постараемся на обратной дороге рвануть. Только валун этот проклятый много сил высасывает.

Когда они докатили камень до дороги, Сергей сначала уловил знакомый рокот мотора, а потом увидел вынырнувший из-за поворота грузовик.

Полуторка. Он протёр глаза — точно, полуторка. Только перекрашенная в ядовито-зелёный цвет машин армии вермахта.

Во рту стало сухо, а сердце забилось короткими сильными толчками. Сергей вперил гипнотический взгляд в лобовое стекло и мысленно возопил: «Остановись! Остановись! Остановись, милая!»

* * *

Попав на скользанку, машина дрожала, крутила колёсами, но с места не двигалась. Шофёр Вернике ударил кулаком по рулю и громко выругался:

— Русская дрянь! Лучше бы тебя разбомбили при взятии города!

Он ездил на трофейной полуторке почти полгода, но так и не смог привыкнуть к её норову. Не помогло даже фото Марлен Дитрих, приклеенное на торпеду. Иногда Вернике мечтал, как, увешанный железными крестами, вернётся на родину и белокурая Марлен вручит ему букет алых роз. Когда Вернике начинал костерить машину, Марлен продолжала безмятежно улыбаться. Одна радость — машина забуксовала не в безлюдном месте, а около своих.

Вернике охватил взглядом поле, где ворочалась добрая сотня военнопленных.

Это правильно — труд на благо рейха облагораживает.

Тощий фельдфебель, расставив ноги, командовал работой. Вдоль дороги прохаживались четыре автоматчика.

Ганс Вернике был по горло сыт русскими просторами, когда часами пилишь по трассе, а кругом леса, озёра и снова леса. В лесу страшно и мрачно воет ветер, а за каждым деревом мерещатся партизаны. Однажды возле деревни с жутким названием Podberezie — и как они это выговаривают? — он принял за партизанку местную девчонку. Вернике до сих пор помнит липкий ужас, окативший его, когда зашевелились кусты орешника и оттуда вынырнула девчонка с корзиной в руке.

Не заглушая мотор, он выпрыгнул из кабины и всласть потянулся, так что хрустнули все косточки. Тощий фельдфебель вопросительно посмотрел в его сторону.

Вернике почесал затылок:

— Господин фельдфебель, дайте закурить. Мои сигареты как назло закончились, а мне ещё ехать и ехать.

От просьбы постное лицо фельдфебеля стало ещё постнее, но в карман за портсигаром полез. Раскрыв портсигар, он отгрёб сигареты в сторону, оставив одну, предназначенную для Вернике.