Мера бытия

На большее не было сил — километры дороги по морозцу и гатчинские встречи вымотали её до основания. Два следующих дня Катя не выходила из дому, в ритме вальса порхая вокруг деда. Кормила с ложечки как маленького. Напоминая Егора Андреевича, дед нарочито громко сердился, отталкивая руку, но Катя видела, что старик польщён её заботой. Ему становилось всё лучше и лучше, и на пятницу они запланировали выход в эфир.

А ночью Катя внезапно проснулась, словно кто-то над ухом в ладоши хлопнул. Она села и прислушалась. Дом был полон привычных звуков: в печную трубу стучался зимний ветер, скрипело дерево под окном, стучали ходики, сопел дед. Соскользнув в печки, она прокралась на цыпочках к окну, мельком успев ухватить, как в лунном свете метались неясные тени.

— Дедушка! Во дворе кто-то есть!

Он махом поднялся, по её застывшей позе поняв, что произошло что-то необычное.

В дверь забарабанили. Сначала один раз, сильно и резко, а потом удары слились в сплошной звук. Катя машинально накинула на себя жакетку. Отчаянно глянув в глаза деда, она увидела в них холодный блеск. Он сунул руку под матрас, где хранил отобранный у Кати меленький пистолетик.

— Иди, открывай.

Она выбежала в сени, задохнувшись от шибанувшего в лицо ледяного воздуха. Откинула крючок на двери, зажмурившись от луча фонарика. Немцев было семеро. Все незнакомые. Солдаты и низенький пузатый фельдфебель в широкой шинели, вздымавшейся бугром на животе. У ног одного из солдат сидела чёрная овчарка.

— Битте, битте, герр офицер, — по привычке забормотала Катя, отодвигаясь к стене, хотя умом понимала, что это не гости к деду-полицаю, а арест. Стиснув кулаки до боли, она спокойно подумала: «Живой ни за что. Лучше пуля при попытке к бегству». — Катя покосилась на собаку, которая под её взглядом оскалилась и глухо заворчала.

— Шнель, шнель!

От толчка фельдфебеля она вздрогнула и перешагнула порог в горницу. Дед успел зажечь керосиновую лампу и, приподнявшись на локте, встретил вошедших.

Что сказал деду фельдфебель, Катя не разобрала, но дед успокаивающе поднял вверх ладонь и указал на табурет:

— Сиди, ни шкни. Это обыск.

«Обыск? Неужели засекли передатчик? Где? Когда? Из-за дедова ранения один сеанс связи был пропущен». — Лихорадочно размышляя, Катя опустилась на табурет, чувствуя внутри себя сжатую до предела пружину, готовую распрямиться в любой момент.

Немцы рассыпались по углам дома. Собачий проводник достал из кармана жестяную коробку, раскрыл её и дал собаке понюхать её содержимое.

— Suchen!

«Ищи», — перевела Катя про себя автоматически.

Собака втянула носом воздух и медленно пошла вдоль комнаты, отбрасывая на стену огромные фантастические тени. В тусклом свете керосинки она казалась чудовищем, вышедшим из преисподней. К ошейнику с металлическими шипами была пристёгнута стальная цепь. В одной руке проводник держал цепь, в другой плётку с тремя хвостами. Кате на миг стало жалко собаку, вынужденную подчиняться хлысту и боли. Немецкая овчарка, немецкие солдаты, лающая немецкая речь. Её тошнило от всего немецкого.

Около Евангелия — единственной книги, которая была в доме, овчарка остановилась, поднимая шерсть на загривке.

Катин недоумённый взгляд метнулся на деда, тот шевельнул бровями: всё в порядке. Проводник засунул за голенище плётку и взял Евангелие, тряханув, как делают, когда ищут вложенную бумагу. Страницы веером взметнулись над столом. Проводник с досадой отбросил книгу к печке и обратился к фельдфебелю:

— Пусто, господин Мольтке.

Тот засунул руки в карманы шинели. Его щёки надулись от негодования:

— Ищите дальше. Бумага может быть где угодно. Этот Иван был среди тех, кто мог её взять.

И тут до Кати дошло, что немцы ищут документ, который она успела передать связной в Гатчине. Дед принёс его в голенище сапога.

Залитые кровью сапоги она сожгла в бане. Как знала. Потом бумага лежала в корзинке с яйцами. Корзина у связной. А до корзины?

С пронзительной ясностью Катя вспомнила проверку в Гатчине и документ, краешком выпиравший из чулка. Она закусила губу. Чулки! Боже мой! От страшной догадки её взгляд вспыхнул, застыл и снова ожил, зацепившись за верёвочку над печкой на которой подсыхали два выстиранных чулочка с заштопанными пятками.

Забегавшись с делами, она совершенно забыла, что перед сном простирала всякие мелочи.

Около корзинки с сушёной рыбой собака коротко тявкнула, и Катя увидела, как один из немцев с довольным возгласом тут же запустил туда руку.

— О, рыба!

Дед говорил, что солдатам ловить рыбу не дозволяется, это была привилегия офицерского состава. Пересыпая рыбу в холщовый мешок, немец так бурно радовался, что Катя мысленно пожелала ему подавиться.

Вслед за рыбой в мешок последовали связка лука и дедовы новенькие шерстяные носки. Бутыль самогона взял лично фельдфебель.

— Всё берите, — сказал по-немецки дед.

Фельдфебель даже не оглянулся.

Когда Катя закрывала за немцами дверь, её била мелкая дрожь, словно выкупалась в блокадной проруби. И под ногами она чувствовала ледяную корку, готовую расколоться на мелкие кусочки.