Беглым осмотром Лера выбрала самого тяжёлого раненого с ранением в живот и присела перед ним на корточки. Пожилой боец посмотрел на неё мутным тяжёлым взглядом, в котором Лере почудилось уверенное спокойствие умирающего. Вместо кивка головы у него вышло конвульсивное подёргивание, но всё же он смог прохрипеть:
— Оставь, дочка. Я уже не жилец. Отвоевался. Лучше им помоги.
— Глупости. Вам ещё жить да жить, — резко ответила Лера, — если все умрут, то воевать будет некому.
Как медик она понимала, что этот пожилой боец с истончённым лицом праведника скорее всего умрёт, но всё же старалась его спасти. Много раз за войну она имела возможность убедиться, что жизнь или смерть не в её власти.
От того, что раненый назвал её дочерью, Леру потянуло заплакать от благодарности. Воспоминания о позорной смерти отца в тарелке с золотом бросали её в дрожь, а мамино письмо о предателе не давало спать по ночам. Она выучила строки наизусть, постоянно мучаясь мыслью, что обязана искупить вину отца и свою собственную. Ведь она тоже предала маму: не узнавала, не искала, не спрашивала — делала вид, что её не существует.
Мама-мамочка, разыскать бы твою могилку, уткнуться лицом в землю и прорыдать слова прощения.
Заканчивая перевязку, Лера предупредила:
— Запомните, до операции вам нельзя пить. Надо потерпеть.
Потом Лера перешла к старшему сержанту с осколочным ранением в голень, затем множественные ранения туловища, чья-то оторванная рука, сломанная нога.
— Товарищ военфельдшер, — тронула её за плечо санитарка, — с фашистских позиций кажись наступают. Что делать? Отстреливаться или затаиться?
Бросив перевязку, Лера метнулась к пролому в стене, из которого хорошо просматривалась часть лесополосы.
— Вот там, за кустами, — шёпотом, чтобы не услышали раненые, сказала санитарка, — видите, идут, проклятые?
— Вижу.
Немецкие каски мелькали между зелени небольшой рощицы, чудом уцелевшей посреди иссечённого взрывами плацдарма. Автоматчики шли не скрываясь, в полный рост с молчаливо-сосредоточенными лицами.
«Мин боятся», — подумала Лера.
Она бросила тревожный взгляд на санинструктора. Он понял и потянулся за автоматом. У него был новенький, трофейный, не то что Лерин видавший виды ППШ с войсковым прозвищем «папаша».
Санитарка стряхнула с плеча ремень винтовки, движением брови указав на крайнего фрица.
— Будем ждать, — прошептала Лера одними губами, услышав за спиной гулкую тишину — ни стона, ни шороха.
Она оглянулась на раненых, которые понимающе затаились в ожидании боя. Старший сержант с перебитыми ногами прижал к себе автомат. Боец, назвавший её дочкой, старался приподняться на локте.
Лера упреждающе подняла руку и снова приникла к щели. Коленку больно царапнул острый обломок кладки, но всё же она оперлась на него для устойчивости, если придётся стрелять.
Каждое мгновение приближало немцев к их убежищу. Лера отчётливо видела острые усики на молодом лице крайнего немца и широкий свежий шрам на щеке у другого. Надвинутые на глаза каски скрывали волосы, но Лера почему-то подумала, что усатый непременно блондин, а со шрамом брюнет.
— Товарищ военфельдшер, разрешите обратиться! — Лежавший в дальнем углу молоденький солдатик задыхался после каждого слова.
Не отрываясь от наблюдения, Лера тихо сказала санитарке:
— Подойди, узнай, в чём дело.
— Не надо подходить, — солдатик закашлялся, — просьба у меня. В плен не сдавайте. Лучше нас сразу всех. Одной очередью.
В Лере на миг всколыхнулась и жалость, и нежность, и необъяснимо тоскливое чувство, какое приходило к ней на Ладоге при виде блокадных детей.
— Отставить панику, боец. Всё будет хорошо.
Она успела увидеть, как фашист с усиками замахнулся гранатой, и услышала рядом с собой треск автомата в руках санинструктора. В глазах полыхнуло всплеском взрыва, разорвавшего тишину в ушах. Леру откинуло к стене, но едва осела пыль от взрыва, девушка кинулась к амбразуре и, почти не целясь, выстрелила прямо в лицо с усиками. Резко дёрнувшись всем телом, фашист стал медленно валиться на куст дикой смородины.
Она снова выстрелила, теперь в того фрица, что отшатнулся и спрятался за дерево. Он тоже упал, успев выпустить в их сторону длинную автоматную очередь.
— Пулемёт бы сюда, — сказал санинструктор, оттеснив Леру от проёма. Шумно выдохнув, он высунул дуло автомата и скосил ряд фрицев, перебегавших от куста к кусту. — Главное, чтобы нас с тыла не обошли. Я дверь успел забаррикадировать.
Пока санинструктор менял обойму, отстреливалась Лера. Потом они поменялись местами с санитаркой. Клава стреляла не так быстро, но зато с отменной меткостью, и фашисты падали один за другим.
От напряжения у Леры дрожали ноги, но ни боязни, ни неуверенности не было. Главная задача — спасти раненых, остальное не важно. В секундную передышку у неё мелькнула мысль, что им помогает сама церковь, принимая на себя главный удар. Словно бы ладони выставила и отталкивает от себя все пули и гранатные всполохи.
— Наши, Господи, наши! — вдруг плеснул по подвалу крик санитарки. — Слышите, ура?
Лара увидела, как фашисты повернули и побежали назад.