Мера бытия

Второй санитар — Илья Стогов — уже стоял наготове, протягивая ей коробочку со стерилизованными шприцами. Он отвечал за медицинские инструменты и всегда старался держать их в готовности. Однажды после бомбёжки, когда пришлось переставлять палатку, Илья развёл костёр и кипятил автоклав на тридцатиградусном морозе.

Впрыснув камфару, она дала указание Илье положить к ногам мальчика горячую грелку и побежала к молодой женщине в окровавленной одежде. Свернувшись калачиком, она лежала на широкой лавке и зажимала пальцами рану на предплечье.

К счастью, поражение оказалось лёгким, и Лера нашла в себе силы на ободряющую улыбку:

— Вам повезло, через неделю всё забудете.

— Такое не забудешь.

В промежутках между перевязками Лера металась к койке мальчика, выискивая на его лице признаки жизни. Он по-прежнему лежал без движения, но на тонкой шее Лера смогла разглядеть голубую ниточку вены и слегка порозовевшие щёки. Тревога немножко отступила. Лера тяжело переносила смерть детей, долго терзая себя вопросами, на которые не знала ответа. За всё время на Ладоге к умершим взрослым она притерпелась, но детские трупы выглядели ужасающе и противоестественно.

Когда она осматривала моряка со сквозным ранением плеча, дверь распахнулась, впуская клубы морозного воздуха, и в палатку ворвался капитан в распахнутом полушубке и с пистолетом в руке.

У него было безумное лицо, и Лера испугалась, что он сейчас выстрелит в воздух.

— Военфельдшер! Где, чёрт возьми, военфельдшер?!

Капитан явно не владел собой, дико озираясь по сторонам в поисках медиков.

Оставив моряка, Лера резко поднялась во весь рост и шагнула к капитану:

— Я военфельдшер.

Она видела, что с двух сторон палатки к ней бегут санитары, а раненный в плечо командир, собиравшийся уходить, на всякий случай расстегнул кобуру.

Капитан прыгающей рукой навёл на неё пистолет и хотел что-то выкрикнуть, но вдруг обмяк, словно из него вынули кости:

— Там «эмка» с комбригом утонула, сделайте что-нибудь. Ради Бога, помогите.

«Живых там нет», — мелькнуло в мозгу у Леры, но рассуждать она не стала — на дороге всякое бывало.

И снова снег по колено и санитарная сумка колотит по боку, в такт тяжёлому дыханию. Впереди с непокрытой головой бежал капитан. Спрятать пистолет он забыл.

Уже на подходе Лера увидела группу дорожников у свежей трещины и скинувшего полушубок капитана, который явно собрался нырнуть. Дорожники схватили его под руки.

— Стой!

Он панически закричал:

— Пустите, там люди! Я должен был сразу!..

Он был красив, этот капитан, по виду штабной, не нюхавший пороха. С гладко выбритым лицом и тонкими щегольскими усиками, которые требуют тщательного особого ухода.

Лера заглянула в прорубь:

— Никого?

Невысокий солдат с багром в руках пошерудил им в глубине и устало сказал:

— Вертайтесь обратно, товарищ военфельдшер, ваша помощь тут не требуется. Видите, даже пузырьков нет.

— Пропали мужики, — глядя на Леру, добавил его товарищ, который как-то забегал в палатку вправить вывихнутый большой палец. — Была бы полуторка, да ещё с раскрытой дверью, то может статься и выплыли. А «эмка» — почитай что чугунный утюг: раз, и готово.

Он отпустил капитана, и тот понуро смотрел в воду с выражением ужаса.

Санитар Круглов накинул ему на плечи полушубок.

— Пойдёмте, товарищ капитан, им уже не поможешь.

— Меня укачало, и товарищ полковник приказал пересесть на полуторку, которая шла сзади, — убито сказал капитан. — Если бы не укачало, то я бы утонул. Он повернулся к Лере. — Это судьба.

Она вздохнула:

— Это война.

* * *

Никогда Михаил Михайлович Гришин не питался столь сытно, как во время блокады. Прежде он вообще отличался умеренностью в еде, предпочитая здоровый образ жизни. Утром стакан кефира, в обед обязательно суп, второе и компот, на ужин гречка или пшёнка.

Сладкого Михаил Михайлович не любил, а тут как прорвало — постоянно грезились несъеденные когда-то торты, пирожные или горячие пышки в сахарной пудре. Теперь он постоянно что-то жевал, лихорадочно наедаясь впрок, хотя от полноты уже появилась одышка и над поясом брюк ощутимо навис рыхлый белый живот.

Больше всего Михаил Михайлович Гришин любил свиную тушёнку. Жирную, розовую, утопающую в банке с плотным слоем янтарного сала. Самой лучшей тушёнкой считалась трофейная немецкая в банках из прочной жести с тиснением латинских букв и цифр. На чёрном рынке три трофейные банки шли по цене одних золотых часиков.

Жаль только, что лакомиться тушёнкой приходилось редко, потому что дома постоянно крутилась соседка с девчонками. Чутьё у голодных людей, как у собак: унюхает Алевтина дурманящий запах, и пойдут расспросы: откуда да почему.

Хуже, если участковому проболтается, и придут в квартиру с обыском.