Мемуары сорокалетнего

Так же внезапно она и проснулась. Тяжесть навалилась на нее, и тут же она почувствовала уткнувшиеся ей в переносицу влажные горячие губы. Она хотела закричать, оттолкнуть, выбраться. Она ведь все представляла по-другому. Этот он, которого она встретит, придет к ней домой, она вынет давно припрятанную бутылку портвейна, которая уже, наверное, покрылась пылью за этажеркой, поставит на стол сыр и хлеб, и завяжется беседа, как ей казалось, умная и непринужденная, а дальше… Дальше она себе ничего не представляла, потому что дальше было что-то недозволенное и таинственное. А тут все было грубо, неожиданно. Она открыла рот, чтобы наконец громко и отчаянно крикнуть, позвать на помощь, выразить свой ужас перед происходящим, но те же влажные губы покрыли ее рот, и последнее, что она успела подумать: «Я же этого хотела. Ведь уходят мои молодые годы…»

Она не погрузилась, как пишут в романах, в сладкое, удивительное небытие, не почувствовала какой-то ослепительной боли или отчаяния, она немного удивилась происходящему, но все время в сознании своем фиксировала перипетии этих минут, она просто все запомнила, и самыми поразительными ей показались лишь какое-то мгновение единства с этим незнакомым парнем и жалость к нему.

Лежа с ним рядом на той же постели, на которой четырнадцать лет проспала она одна и на которой умерла ее мать, Маргарита Артемьевна заплакала. Не от боли, не от отчаяния, а от жалости к тому, что завершился какой-то огромный этап ее жизни. Закончился он вместе с ее девичеством, школой, аспирантурой. А что дальше? Сможет ли она, как прежде, одна балансировать на видимости счастья? А что этот парень, который лежал с ней рядом? А ничего. В этот предрассветный час он совсем не занимал ее мысли, и она очень удивилась, когда услышала его голос:

— Ты чего плачешь? У тебя что, в первый раз?

— В первый.

— Ты уж прости меня, я же думал, так, побалуемся.

— Ты ни в чем не виноват, — честно, как всегда, ответила Маргарита Артемьевна. — Я сама так хотела. Как тебя зовут?

— Степан.

— А меня Маргарита.

— Рита — будет покороче.

— Но я люблю, чтобы меня называли полным именем: Маргарита.

— Будем звать Маргарита. Ты, Маргарита, не огорчайся, не отчаивайся! — Степан аккуратно и боязливо дотронулся до ее руки. — Ты еще замуж выйдешь, все у тебя будет хорошо. Ты в парикмахерской, Маргарита, наверное, работаешь или в ателье? Я всегда замечал, — продолжал развивать свою мысль Степан, — кто из девушек в парикмахерской или ателье, они всегда худые, несочные.

— Ты женщин как арбузы рассматриваешь: сочные, несочные. Я наукой занимаюсь, философией. Я уже кандидат наук.

Степан даже привстал от удивления.

— Таких у меня еще не было.

— А я до тебя, Степан, даже ни с кем не целовалась.

— Да что же это такое? — возмутился Степан. — Ты ведь девушка ничего, почти красивая. Ты, наверное, Маргарита, очень неприступной казалась. Это парней отпугивает.

— Да у меня в жизни просто всегда были заботы. Каждая минута на счету.

И тут совершенно для себя неожиданно Маргарита Артемьевна выложила ему всю историю своей жизни.

3

Было двадцать минут девятого, когда Степан вышел из дома. Внизу у подъезда уже тихо гудели его «Жигули»: стекла оттаяли, из печки шел теплый воздух, мотор прогрелся. Как всегда, Степан по-детски удивился: вот делают на проклятом Западе! Мелочь, игрушка, но прибор, который подарил ему знакомый дипломат, разъезжавший по немыслимым странам, сработал точно: сначала в строго назначенное время щелкнуло реле и включился стартер, потом, когда машина чуть прогрелась, заработала печка, и вот итог — можно не терять времени: садись и сразу поезжай.

Степан открыл машину, щеточкой аккуратно обмахнул капот и крышу от нападавшего за ночь снега, потом отомкнул английский противоугонный замок, скрепляющий руль и педаль сцепления, — попробуй перепили, сталь закалена, легированная или еще черт знает какая, во всяком случае, фирма гарантирует даже для квалифицированных угонщиков большие хлопоты, — и медленно, не насилуя мотора, стал выбираться на шоссе.