Мемуары. Переписка. Эссе

— Перелома веков еще нет. А [х] и [ф] хорошо рифмуют. В русском языке эти звуки близки. Моя нянька говорила: «Хочешь пиряникох?»

С. был решительно прав. В русском языке звуки [ф] (как произносится [в] в конце слова) и [х] оба фрикативные, оба глухие и отличаются только местом образования. С. обладал абсолютным языковым слухом.

Когда он работал над поэмой «Сон о Ганнибале», то запросил меня, не было ли в XVIII веке ударения «кондуктор» в этом новом для русского языка слове. Я подтвердил догадку С. Он ответил: «Дорогой В. С.! Спасибо Вам за кондукторов. Почему-то горжусь этой небольшой догадкой. И уже заранее этих кондукторов поставил в рифму» (12.05.77).

После моей беседы с С. о рифме эпох — стихов я прочитал воспоминания Л. Озерова о поразительно близком по смыслу его разговоре с Твардовским. «Он говорил мне в аудитории перед лекцией Б. В. Неймана[404]: — Люблю рифмы типа “реки — орехи”. Не “реки — веки”, а так, чтобы аукался звук не тождественный и равный по происхождению: “к — х”. Не “реки — веки”, не “орехи — огрехи”» (Воспоминания о Твардовском. Изд. 2-е. М., 1982. С. 129).

10

Письма С. сохранили ряд отзывов о наших современниках — поэтах, литераторах, ученых. Об одних сочувственные, о других иронические. Были у С. завистники-недруги, нападавшие на него в печати под разными предлогами, а в сущности потому, что он был еврей. Он никогда не отвечал им публично, они стоят вне закона (вне нравственного закона). Я считаю невозможным приводить здесь его иронические замечания из писем и наших разговоров. Кадить мертвецу, чтобы живых задеть кадилом (по бессмертному выражению Баратынского), — дело недостойное. Я лучше приведу несколько сочувственных отзывов С. о людях, которые чем-то были ему симпатичны. В этих отзывах, при всей их краткости, видны не только его друзья и знакомые, но и он сам.

«Большую радость получил от “Избранного” Горбовского, которое он мне прислал[405]. Это большой поэт. Наверное, напишу и о нем» (26.08.81).

Следующее письмо нуждается в довольно пространной преамбуле. Помню, как понравилась мне поэма С. «Чайная», сначала пришедшая ко мне в машинописи, потом опубликованная в «Тарусских страницах». Позже я узнал от друзей молодости С., что после войны он любил сочинять пародийные жестокие романсы, подбирать к ним несложные мелодии и петь на вечеринках, подыгрывая себе на гармошке. В этом было и ощущение единства с калеками — товарищами по оружию, под жалостливое пение собиравшими подаяние в поездах и чайных, и насмешка над собственной сентиментальностью. Из этих настроений и выросла поэма С. Отдавая должное маленьким поэмам С., я уверен, что в них он не стал вровень с собственной лирикой. 400 коротких стихотворений, написанных за полвека, — вот главное дело его жизни.

А. Кушнер — воинствующий лирик. Совсем другого склада, чем С. Он полагает, что к XX веку жанр поэмы вообще себя изжил. Поэзия — это сокровищница остановленных мгновений, прекрасных уже тем, что чувственно восприняты и взволнованно осмыслены. Фабуле же место в романе, воспоминаниям — в мемуарах («Литературная газета», 1985, 17 июля).

Теперь обратимся к письму С. «На “Весть” получаю разные отзывы, в основном — сочувственные в разной степени. <…> Саша Кушнер признал меня эпиком. А лирика, говорит, слабоватая. Ее он оставляет себе. Ну что ж! Пусть будет Сумароковым, а я потяну на Хераскова» (07.07.78).

С. не мог быть безразличен отзыв Кушнера, которым он поставил под сомнение главное дело жизни С., признал его эпиком, тогда как стихотворный эпос вообще считает анахронизмом. Но С. не дал место недоброму чувству и написал об этом вполне добродушно!

Так случилось, что в течение одной недели я провел вечер в обществе С. и вечер — в обществе Кушнера. В моем дневнике есть две записи. «При всей сложности их поэтической генеалогии Кушнер — неоклассик, а С. — стыдливый романтик. Когда я при расставании сказал С., что осознал его как стыдливого романтика, он ответил:

— Конечно, романтик. Конечно. Только, по-моему, не стыдливый, а довольно бесстыжий.

И лихо подкрутил свой почти не существующий ус» (30.03.86). Другая запись: «С. в синих “штруксах”[406] и потрепанном свитерке — и Кушнер в тройке, при галстуке» (31.03.86). Так они выступали на своих поэтических вечерах.

В одежде тоже проявилась разница между моим стыдливым романтиком и неоклассиком. За полтора года до этого у меня случился разговор с Кушнером, интересный сам по себе и показательный для его отношения к С. Вот запись из моего дневника 1984 г.

«16-го августа вечер у Кушнера с 7 до 12. Кушнер божественно субъективен. Из этой субъективности родится его поэзия, стало быть, он прав.

Там жили поэты, и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.