Мемуары. Переписка. Эссе

Кушнер. Когда пишешь, за тобой стоит все, написанное тобою раньше. Пишешь не на ровном месте. Продолжаешь свое дело. И одновременно как-то помнишь все, что написано другими до тебя, как-то оно все здесь. И непременно ставишь себе какие-то формальные задачи. Написать в чем-то так, как никогда не писали до тебя. Потом окажется, что это самое давно уже как-то иначе уже было, но когда пишешь, ставишь задачу написать впервые.

В поэзии останется то, что принадлежит к древу классической традиции. В нашем веке немного: Анненский, Ахматова, Мандельштам, Ходасевич, Кузмин, Бродский. Что к нему не принадлежит — отсохнет. После революции казалось, что надо создавать новую поэзию, — и как провалились они все! Светлов, Сельвинский, Луговской…

Я. Асеев.

Он. Асеев!

Я. А Багрицкий?

Он. Даже Багрицкий. Что-то в раннем было. От Киплинга.

Я. От Гумилева.

Он. От Гумилева, от Киплинга.

Я. Некрасов принадлежит к древу классической поэзии.

Он (горячо). Еще бы! К самой сердцевине.

Я. А Твардовский?

Он. Нет. Кроме нескольких последних стихотворений. Время давило на них. И на Пастернака. “Сестра моя жизнь” — единственная в поэзии двадцатого века книга. Неповторимая, неподражаемая. А потом… Эти кубики-четверостишья четырехстопного ямба. Зачем Евангелия перелагать в стихи? Есть, конечно, и здесь несколько настоящих стихотворений.

Я. “Август?”

Он. Гениальное стихотворение. Но в остальном — высокая риторика. (Усмехаясь.) Не относящиеся к древу классической русской поэзии дали в свою очередь какое-то подобие традиции. Слуцкий, Самойлов, Межиров… Однажды Берестов пришел к Пастернаку на дачу, он выбежал к Берестову на крыльцо и воскликнул: “Какая микроскопическая разница между ними! Межиров, Самойлов, Берестов… Ох, кому я это говорю?!” Это он нарочно, конечно.

Самойлов — как это длинно, вяло, растянуто, повествовательно! Кроме нескольких стихотворений: “Папа молод, и мать молода…”, “Сороковые” (хотя и это от Блока, он сам говорил). А все эти “Залив”, “Волна и камень” — какая скука! (Брезгливо.) Этот назойливый пушкинизм, эти тягучие пушкинские ямбы!»

Я привожу эти своеобразные, во многом, на мой взгляд, справедливые суждения большого мастера, но не хочу, чтобы читатель подумал, что я со всеми ними согласен. Однако именно потому, что я во многом с Кушнером не согласен, я привожу его суждения. Всю свою книгу я стараюсь насыщать полифонизмом, многоголосицей жизни. Я думаю, что «Василий Теркин» при самом строгом отборе принадлежит к древу великой русской поэзии, к ее сердцевине. Пастернаковские переложения Библии — тоже: перелагать библейские тексты стихами величайшие русские поэты начали с XVII века, так что и «Рождественская звезда», и «Чудо», и «Дурные дни», и обе «Магдалины», и «Гефсиманский сад», и, конечно же, и прежде всего, «Гамлет» возрождают мощную традицию, славную именами Симеона Полоцкого, Ломоносова, Сумарокова, Державина, Пушкина, Ахматовой… С. другой, чем Кушнер. Большие поэты часто других не принимают. Но читатель баллады С. «Блудный сын» (баллада — жанр повествовательный) никогда не остается равнодушным. Я такого случая не знаю.

Летом 1978 года я отдыхал в Латвии, в Эзерниеки (Озерном), с ныне давно покойным моим старшим другом профессором Б. Я. Бухштабом. Написал С., что время проходит в интересных разговорах с остроумным собеседником. Он откликнулся, шутливо применив к нам с Бухштабом термин «озерная школа» из истории английского романтизма: «Рад Вашей озерной школе рядом с легендарным для меня Бухштабом, который представляется мне не человеком, а явлением природы. Однажды, когда я был в Ленинграде, Саша Кушнер не мог свидеться со мной, потому что поехал к Бухштабу. Я понял, что это вроде Бештау и что Кушнер уехал в горы». С. собирался на Ахматовские чтения, но остался дома и написал мне:

«В Ленинград, как Вы заметили, я не поехал. Отчасти из-за жары и дурного самочувствия, отчасти оттого, что всякая компания имеет у нас оттенок пошлости. Это еще В. В. Розанов заметил. Жаль только, что Эткинда не повидал. Авось повидаю в конце сентября, ибо именно в эту пору собираюсь в Москву» (25.07.89).

«Дорогой В. С.! Не сразу ответил Вам, т. к. в начале мая с Галей ездили на несколько дней в Москву. Главным образом, чтобы повидать Копелева. Он с женой собирался пробыть у нас почти до конца мая. Но вышло так, что застали мы его накануне отъезда. Рае, говорят, осталось жить недолго. Лева провел у нас целый вечер. Разные разговоры и чувство, что не расставались. Он все такой же» (20.05.89).

«На днях познакомился с Зарой Григорьевной Минц. Прекрасный человек. Мы виделись несколько раз, и это было легко, приятно и содержательно. Обнаружили общих знакомых, в частности — Вас» (17.03.80).

Покойная 3. Г. Минц — профессор Тартуского университета, создатель крупнейшей научной школы по изучению Серебряного века русской литературы, жена Ю. М. Лотмана.

С. высоко ценил труды по истории рифмы выдающегося филолога академика М. Л. Гаспарова. Вот один из отзывов: