Мемуары. Переписка. Эссе

С. мне рассказал, что в его послевоенной молодости глубокое чувство соединяло его одно время со Светланой Аллилуевой[393]. Летом С. снимал дачу в Мамонтовке, однажды принимал свою возлюбленную и вдруг увидел в окно, что к дому направляется его жена, которую он не ждал. Он оставил свою возлюбленную на втором этаже, сам спустился вниз и постарался поскорее увезти жену в Москву. Уходя, дачу он, разумеется, запер, как если бы там никого не было, и очень беспокоился за свою гостью. С. постарался как можно скорее и в одиночку вернуться, поднялся на второй этаж и увидел, что его гостья, лежа в постели, безмятежно читает какую-то книгу. Двадцать лет спустя он не мог забыть, как его поразило тогда самообладание этой женщины. Она прожила сложные годы, эмигрировала и за несколько лет до смерти С. на время приехала в СССР. Здесь С. второй раз заговорил со мною о ней. Они обменялись теплыми письмами[394]. Недавно она опубликовала воспоминания, где, не называя С., привела его стихи и сердечно о нем отозвалась…

Возможно, это место и некоторые другие главы моих записок покажутся кому-то излишними. Читатель хочет, чтобы его герой был именно таким поэтом, какого он любит, а сверх того, образцовым семьянином, членом общества трезвости и профсоюза. А легко было пройти фронт, гнить в болотах, быть раненным осколками мины, после госпиталя добиваться и добиться возвращения на фронт, ходить через линию фронта за разведданными и языком? Есть много определений поэзии. У меня есть свое (может быть, не самое оригинальное) определение того, что такое поэт. По-моему, это человек, которым говорит его время, которым говорит вечность. Можно понять, как такой неподъемный груз и формирует, и деформирует личность. О многом можно было бы умолчать. Не только при жизни С., но и позже, до того, как я начал работать над этими записками, я не думал говорить о некоторых вещах. А теперь для меня все изменилось. Я почувствовал ответственность: есть такие подробности, которые, быть может, если я не скажу, не узнает никогда никто. Имею ли я право замалчивать какие-то всплески жизни? Сегодня невозможно решить, что окажется нужным будущим историкам литературы XX века, а что — нет. Как художественная литература — это прежде всего искусство детали, так и история литературы в большой мере опирается на самые разномасштабные детали. Конечно, и я произвожу отбор, скрепя сердце говорю далеко не обо всем. Но особой вольности внутреннему цензору стараюсь не давать.

5

Через несколько лет после войны шел в Москве вечером по Кузнецкому Мосту молодой филолог, в прошлом студент МИФЛИ, позднее профессор И. А. Дубашинский[395]. Вдруг он услышал, как идущий следом поздний прохожий читает:

Вспоминаю ажурные плечи,
Приподнятую чуть вуаль,
Серебристую лунность вечера
И песенку «Монреаль».

Он в изумлении оглянулся. Перед ним стоял С., который узнал его, встретив впервые с довоенных лет, и тут же вспомнил его студенческие стихи, шалость пера, позабытую самим автором.

С. помнил много стихов товарищей предвоенной и военной молодости, несколько раз читал их мне, среди них были сильные строки. Жаль, если они оказались незаписанными. А Дубашинский сообщил мне еще несколько более или менее значительных эпизодов из жизни С. — студента МИФЛИ. Вот один из них.

Однажды у них не было лекции, и один из студентов-поэтов Ю. Алексеев предложил устроить поэтическое состязание. Сам он тут же сочинил:

Не соловьям в их пенье подражать —
Кобылою рожден я ржать.

Победителем единодушно был признан Дезик Кауфман за следующее двустишие:

Поэзия — шкура барабанная. Колоти в нее.
История покажет, кто дегенеративнее.

Дезик — так называли С. в детстве, так звали его до самой смерти друзья.

6

С. неоднократно говорил об отношении к Пастернаку, своем собственном и своего «военного поколения», «поколения сорокового года»: в Москве в 1988 году на первых чтениях, посвященных Пастернаку, в нескольких интервью. Схематично можно сказать так: перед войной юные поэты ценили Пастернака высоко, во время войны и даже после нее он отодвинулся для них на второй и даже на третий план, и только после его смерти пришло подлинное понимание его значения. Много пишут о причинах выступления Б. Слуцкого против Пастернака в нобелевские дни 1958 года.