Мемуары

Как только я осмотрел место, где находились, я вскричал: это место не тюрьма, тут должен быть удобный выход. Мы направились в сторону, противоположную от железной двери, и тут я заметил другую дверь. Я ощупываю ее, и мой палец натыкается на отверстие замка. Я ввожу туда кончик моего кинжала и без малейшего усилия отворяю замок; мы входим в маленькую кзмнату, и на столе я нахожу ключ. Я пробую его ввести в замок другой двери и нахожу ее открытой. Я велел монаху принести наши пожитки, и, положив ключ на прежнее место, мы выходим, попадаем в галерею с нишами, наполненными бумагами. Это был архив. Я нахожу маленькую каменную лестницу, спускаюсь по ней, в конце нахожу стеклянную дверь, которую открываю и попадаю в знакомую мне залу — канцелярию дожа. Я открываю окно; через него мне легко было бы спуститься, но я бы попал в целый лабиринт небольших двориков, окружающих церковь Св. Марка. Да сохранит меня Бог от такой выходки! На столе я нахожу железный инструмент с закругленным концом, с деревянной ручкой, инструмент, которым секретари канцелярий прокалывают пергаменты и затем привязывают к ним свинцовые печати; я его хватаю открываю бюро и нахожу там копию письма, извещающего проведитора Корфу о присылке трех тысяч цехинов на исправление старой крепости. Ищу цехины, но они тут не оказываются. С каким удовольствием я бы их положил в карман и как бы посмеялся над монахом, если бы он стал обвинять меня в воровстве! Я бы взял эту сумму как дар неба и считал бы себя ее собственником по праву завоевания.

Я направляюсь к двери канцелярии, ввожу мой кинжал в замочную скважину, но убедившись, что сломать замок трудно, решаюсь сделать дыру в одной из половинок двери. Я выбрал место, где доска менее толста, и принимаюсь немедленно за дело. Монах, помогавший мне, проклинал шум, производимый мною всякий раз, когда я вбивал мой кинжал в дверь: шум можно было слышать издали; я чувствовал всю опасность, но был в необходимости пренебречь ею.

Спустя полчаса дыра была довольно велика. Края отверстия приводили в ужас: они были неровны, с зазубринами, способными попортить платье и поранить тело. Она находилась на высоте пяти футов. Поставив под нее два табурета рядом, мы влезли на них, и монах полез в отверстие головой вперед; взяв его за ноги, я успел протолкнуть его, и хотя было темно, я не тревожился, потому что знал помещение. Когда мой товарищ очутился на той стороне двери, я перебросил ему наши пожитки, за исключением веревок, без которых мы теперь могли обойтись, и, поставив третий табурет на два первых, я влез на него и стал пролезать в дыру, хотя с трудом, потому что отверстие было узко; не имея никакой точки опоры, я попросил монаха взять меня за туловище и тащить меня к себе. Он исполнил это дело добросовестно: мои бока и ноги были растерзаны, и из маленьких ран струилась кровь.

Как только я очутился по ту сторону двери, я захватил пожитки и, спустившись по двум лестницам, без всякого затруднения открыл дверь, выходящую в галерею, где находится парадная дверь королевской лестницы. Дверь была заперта, как и дверь архива; одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть, что без катапульты ее нельзя было проломать. Мой кинжал точно говорил мне: Hie fines posuit (тебе ничего делать со мною). Совершенно спокойно и хладнокровно я присел и велел монаху сделать то же.

— Мое дело кончено; теперь Бог или счастие должны сделать остальное.

Abbia chi regge il ciel cura del resto, О la fortuna se non locca a lui.

(Пусть тот, кто управляет небом, позаботится об остальном, или же судьба, — если это не его дело). Не знаю, придут ли сегодня служители дворца — в день Всех Святых, или завтра — в день поминок по умершим. Если кто-нибудь придет, я побегу, как только дверь будет открыта, и вы последуете за мной; но если никто не придет, я отсюда не тронусь, и если буду умирать с голоду — тем хуже.

Услыхав эти слова, монах пришел в бешенство. Он называл меня сумасшедшим, отчаянным, соблазнителем, обманщиком, лжецом. На его ругательства я не обращал никакого внимания. В это время пробило тринадцать часов. С минуты моего пробуждения на чердаке прошло не больше одного часа. Важнейшее дело, занявшее меня теперь, заключалось в том, чтобы привести в порядок мой туалет. Бальби имел вид крестьянина, но был приличен; на нем не было лохмотьев, на его теле не было царапин; его красный фланелевый жилет и его кожаные штаны были целы; между тем как мой вид внушал один лишь ужас: я весь был в крови и покрыт лохмотьями. Я наделал себе повязок из платков и одел мое праздничное платье, которое в зимний день должно было быть очень комично. Я надел чистые чулки, кружевную рубашку, за неимением другой, платки и чулки спрятал в карманы — все же остальное бросил в угол. На монаха я надел мой плащ. В таком виде я был похож на человека, который был на балу и провел ночь в развратном месте. Только повязка на ногах не соответствовала моему костюму.