Я попросил у графа бумаги, чернил и перо, которые у него были, несмотря на запрещение; на тюремные законы Лоренцо не обращал никакого внимания: за один экю он готов был продать хотя бы самого Св. Марка. Тогда я написал письмо, которое я передал Сорадачи и которое не мог перечитать, так как писал в потемках. Я начал, письмо с латинского эпиграфа:
«Я не умру, я буду жить и воспевать славу Господа!»
«Наши господа инквизиторы должны прибегать ко всем средствам, чтобы держать насильно заключенных под Пломбами: виновный, счастливый тем, что он не скован честным словом, в свою очередь должен сделать все от него зависящее, чтобы освободиться. Их право имеет в своем основании справедливость; право виновного есть природа; и подобно тому как инквизиторы не нуждаются в его согласии быть заключенным, точно так же и он не нуждается в их согласии, стремясь к освобождению.
Джакомо Казанова, пишущий эти строки с горечью сердца, знает, что может иметь несчастие быть пойманным прежде, чем он перейдет границу и найдет убежище в гостеприимной стране; и тогда он будет под властью тех, от которых теперь бежит; но если это несчастие случится, он, призывая гуманность своих судей, умоляет их не ухудшать жестокую судьбу, от которой он бежал, наказывая его за то, что он уступил требованию природы. Он умоляет, в случае если он будет схвачен, чтоб ему было возвращено все то, что он оставляет в своей тюрьме, но если он будет настолько счастлив, что успеет в своем предприятии, — он дарит все это Франческо Сорадачи, который остается в тюрьме, потому что не имеет храбрости бежать и не предпочитает, подобно мне, свободу — жизни. Казанова умоляет гг. инквизиторов согласиться на дар, делаемый этому несчастному. Написано за час до полуночи, впотьмах, в тюрьме графа Аскино, 31 октября 1756 года».
Я предупредил Сорадачи, чтобы он передал это письмо не Лоренцо, а самому секретарю, потому что я был уверен, что секретарь или немедленно позовет его к себе, или сам появится в тюрьме, что было еще более вероятно. Граф прибавил, что письмо произведет свое действие, но что Сорадачи должен будет все возвратить мне, если я снова появлюсь. Плут отвечал, что желал бы моего возвращения, чтобы доказать, как свято он сдержит свое обещание.
Но пора отправляться. Луна скрылась. Я привязал к шее отца Бальби половшгу веревок с одной стороны и сверток с его вещами с другой. То же самое я сделал и себе; и, оставшись в одних жилетах, со шляпами на головах мы направились к отверстию.
Ei quindi uscimmo a riveder le stelle, то есть «и мы вышли созерцать звезды», как говорит Данте.
Я вышел первый, отец Бальби последовал за мною. Сора-дачи, который шел с нами до самого отверстия крыши, получил приказ положить на прежнее место полосу свинца и затем отправиться молиться Св. Франциску. Став на четвереньки, я взял в одну руку кинжал, продел его между полос и, приподняв таким образом одну из них, я приподнялся до самой верхушки крыши. Монах засунул свою руку за мой пояс, и таким образом я оказался связанным этим животным, принужденный тащить его за собой по крутой крыше, сделавшейся скользкой вследствие густого тумана.
На полпути этого опасного восхождения монах потребовал, чтобы я остановился, так как один из его свертков оказался потерянным и он надеялся его найти. Мне пришло в голову дать ему хорошую затрещину и таким образом избавиться от него, но, к счастью, я воздержался: наказание было бы слишком тяжело как для него, так и для меня, потому что, оставшись один, я бы ничего не мог поделать. Я ему отвечал только что теперь не время искать свертка; монах вздохггул и продолжал карабкаться за мною, по-прежнему держась за мой пояс. Наконец мы достигли высшего ребра, на котором я удобно уселся верхом; то же сделал и отец Бальби. Позади нас виднелся маленький островок Сан-Джорджио, а перед нами многочисленные куполы Св. Марка, составляющего часть Дворца дожей, ибо церковь Св. Марка есть, в сущности, не более как капелла дожа. Нет в мире монарха, у которого была бы более красивая капелла. Оглядевшись, я сказал монаху, чтобы он ждал моего возвращения, а сам я стал подвигаться по ребру без всякого затруднения. Почти целый час-я предавался этому упражнению, но без всякого успеха; ни у одного из краев крыши я не заметил никакого выступа, к которому мог бы привязать веревку. Положение было затруднительное; нечего было думать ни о канале, ни о дворе, а верхушки церквей образовали между куполами только пропасть. Чтобы пройти за церковь, мне пришлось бы карабкаться по таким крутизнам, что страшно было подумать.