Мемуары

Один конец лестницы прикасался к окну, другой выступал за водосточную трубу. Я влез на крышу окна, потянул лестницу в сторону и приблизил ее к себе, привязав веревку к ее восьмой перекладине, и стал спускать ее снова параллельно к окну, но мне невозможно было ввести ее более, чем до пятой перекладины, потому что ее конец упирался во внутреннюю крышу окна; не было другого средства, как приподнять ее с другого конца, — тогда наклон, уничтожая препятствие, увлек бы ее вниз собственной тяжестью. Я мог бы поместить лестницу поперек окна, привязать к ней веревку и по веревке спуститься на чердак без малейшей опасности, но тогда лестница осталась бы тут и утром она бы указала сбирам место, где, может быть, мы будем находиться.

Я не хотел таким образом потерять плоды всех моих усилий. Не имея никого, кто бы мне помог, я решился подползти к водосточной трубе, чтобы приподнять ее и таким образом остичь задуманной мною цели. Этого я достиг, но с такой громадной опасностью, что без чуда поплатился бы жизнью. Я осмелился оставить лестницу, освободя веревку, не боясь, что она упадет с крыши, потому что она как бы зацепилась одной перекладиной о трубу. Тогда, держа в руке кинжал, я подполз к трубе. Затем я приподнял лестницу, толкая ее вперед, и с удовольствием увидел, что она более чем на фут проникла в окно; читатель легко поймет, что это значительно уменьшило ее вес. Нужно было спустить ее еще на два фута, приподымая ее настолько же; я был уверен, что после этого, взобравшись на крышу окна, я спущу ее окончательно при помощи веревки. Чтобы приподнять ее, я встал на колени, но усилие, употребленное мною, заставило меня поскользнуться, так что я вдруг оказался за краями крыши по грудь и от окончательного падения удержался только руками. Момент страшный, который приводит меня в ужас еще и теперь. Инстинкт самосохранения заставил меня, почти бессознательно, употребить все усилия, чтобы удержаться от падения, и я готов сказать, что успел в этом почти чудом. Относительно лестницы у меня не было никакой боязни, так как при несчастном усилии, которое чуть не стоило мне жизни, я ее вдвинул более чем на три фута и она была неподвижна. Находясь на водосточной трубе положительно на одних лишь руках, я заметил, что, приподняв мое правое бедро, чтобы ступить сначала одним коленом, а потом другим на трубу, — я буду в безопасности, но мои мучения не кончились еще этим. Вследствие усилий, употребленных мною, я ощутил сильную нервную судорогу и корчи в руках. Не теряя головы, я остался неподвижным до тех пор, пока это не пройдет: я по опыту знал, что неподвижность- лучшее средство против корчи. Но как этот момент был ужасен! Спустя две минуты, возобновив постепенно усилие, я достиг того, что мои колена очутились на трубе. Как только я несколько отдохнул, я осторожно приподнял лестницу и поставил ее параллельно слуховому окну. Зная законы равновесия и рычага, я опять воспользовался моим кинжалом, вскарабкался до окна и уже без всякого затруднения окончательно спустил лестницу, которой нижний конец очутился в руках моего товарища. Я бросил тогда на чердак свертки и веревки и спустился туда по лестнице; монах принял меня в свои объятия и снял лестницу. Мы ощупью произвели обзор темного места, в котором находились: оно имело шагов тридцать в длину и двадцать в ширину.

В одном конце мы нашли двери, окованные в железо: это обстоятельство представлялось печальным предзнаменованием, но нажав ручку, мы растворили дверь. Мы сначала обошли это новое помещение и натолкнулись на большой стол, окруженный табуретками и креслами. Мы возвратились к месту, где, как нам казалось, были окна и, открыв одно из них, увидели, при бледном свете звезд, куполы. Я и не думал уходить; я хотел знать, куда иду, а я не знал, в каком месте нахожусь. Я закрыл окно, мы возвратились в первое помещение; бросившись на пол, подложив под голову пучок веревок, я уснул мертвым сном. Я с таким наслаждением отдался ему, что если бы даже знал, что смерть будет последствием этого сна, я бы не прервал его.

Я спал три с половиною часа. Крик и толчки монаха разбудили меня. Он сказал, что пробило двенадцать часов (пять часов утра) и что мой сон кажется ему непонятным в положении, в котором мы находились. Может быть, это было непонятно для него, но не для меня; мой сон был только следствием чрезвычайных усилий, сделанных мною.