Мемуары

— Я выслушал все, что вы мне сказали, — отвечал Баль-6я. — Но я напомню вам только то, что вы мне обещали, когда я решился бежать с вами. Вы обещали не расставаться со мной- поэтому не надейтесь, что я оставлю вас: ваша судьба будет моею судьбою.

__ итак, вы решились не следовать моему совету?

— Да.

— Посмотрим.

Я с усилием встал, смерил его рост и затем по этой мерке стал копать яму моим кинжалом, совершенно хладнокровно, не отвечая на все его вопросы. Спустя четверть часа я стал печально на него смотреть и сказал ему, что как христианин я считаю своею обязанностию предупредить его, чтобы он помолился:

— Ибо, — прибавил я, — я принужден похоронить вас здесь живым или мертвым; а если вы сильнее меня, — то вы меня похороните. Вот крайность, к которой вы меня принуждаете. Вы можете, однако, бежать, потому что я не стану ловить вас.

Видя, что он не отвечает, я снова принялся за работу; но сознаюсь, что я начал терять терпение; я решился отделаться от него. Наконец, он набросился на меня. Догадываясь о его намерениях, я подставил ему мой кинжал, но мне нечего было бояться. «Я сделаю, — сказал он, — все, что вы желаете». Я обнимаю его, отдаю ему все деньги и возобновляю обещание найти его в Борго, Хотя без гроша и принужденный переправиться через две реки, я радовался, что освобождаюсь от общества человека его характера; один, я знал наверное, что достигну границы моей милой Республики.

В Париже

Итак, я снова в Париже, единственном в мире городе, который я принужден считать моим отечеством; так я лишен возможности жить там, где я, действительно, родился; отечество неблагодарное, однако любимое мною, несмотря на все, потому ли, что чувствуешь какую-то нежную слабость к месту, где мы провели наши молодые годы, где получили первые впечатления; потому ли, что Венеция, действительно, так обаятельна, как никакой другой город в мире. Но этот громадный Париж есть место нужды или счастия, смотря по тому, как себя поставишь.

Париж не был мне совершенно неизвестен: я уже раньше прожил там два года, но тогда у меня была лишь одна цель: веселиться и наслаждаться. Фортуна, за которой я не ухаживал, не открыла мне своего святилища, но теперь, я чувствовал, что должен обходиться с нею с большим уважением: мне нужно было сблизиться с любимцами, которых она осыпает своими дарами. Я к тому же знал, что чем более приближаешься к солнцу, тем более чувствуешь благодетельные действия его лучей. Я видел, что для того, чтобы чего-либо достичь, я должен пустить в ход все мои физические и нравственные качества, что я не должен пренебрегать знакомством с великими мира сего, что я никогда не должен теряться и всегда усваивать себе цвет тех, от которых я буду зависеть. Для осуществления этого плана было необходимо избегать того, что в Париже называют неприличным обществом, отказаться от всех моих старых привычек, от всех претензий, могущих мне наделать врагов.

— Я буду, — сказал я себе, — скромен в своем поведении и речах и таким образом я приобрету репутацию, которой плоды соберу в изобилии.

Что же касается моих немедленных нужд, то в этом отношении я нисколько не беспокоился, ибо я мог рассчитывать на месячную пенсию в сто экю, которую мне будет высылать усыновивший меня отец, добрый и великодушный Брагадин: этой суммы будет достаточно на первое время, потому что в Париже, когда умеешь ограничить себя, можно жить на малые средства очень прилично. Главное было то, чтобы быть хорошо одетым и иметь приличную квартиру, ибо во всех больших городах внешность важнее всего; по ней всегда судят о человеке. Теперь затруднение состояло в существенно необходимом; говоря откровенно, у меня не было ни платья, ни белья — одним словом, ничего.

В Венеции я находился в дружеских отношениях с французским посланником; понятно, что первою моею мыслию было обратиться к нему; он тогда занимал превосходное положение, и я знал его настолько, что мог рассчитывать на него.

Уверенный, что швейцар ответит мне, что монсеньер занят, я достал рекомендательное письмо и отправился в Бурбонский дворец. Швейцар взял мое письмо, и я дал ему свой адрес. Больше ничего не нужно было, я уехал. В ожидании ответа мне приходилось рассказывать о моем побеге из-под Пломб везде, где я бывал. В конце концов, это превратилось в такое же мучение, каким был и мой побег, ибо на рассказ требовалось часа два, даже без всяких разукрашиваний, но мое положение заставляло меня быть сговорчивым и любезным.