Механизм пространства

Отступал он в лучших традициях Черного Ольденбургского полка — весело и с песней. Победа и поражение — судьба солдата. Раскисать, подобно сугробу в оттепель, не годится. Даже если швах на всех фронтах.

Над гробом поднялася,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Над гробом поднялася
Мальбрукова душа…

Улица встретила шумом и вонью светильного газа. Оглядевшись, гере Торвен проследовал за угол, в тихий переулок. Остановился, легко ударил тростью о плитку тротуара.

Ах, паж мой, паж прекрасный,
Миронтон, миронтон, миронтень,
Ах, паж мой, паж прекрасный,
Что нового у вас?

— Разрешите доложить?

Прекрасный паж, он же патриот-доброволец Альфред Галуа был готов носом рыть землю от нетерпения. Если потребуется — вместе с тротуарной плиткой и Собором Парижской Богоматери.

— Докладывайте, кадет!

Все эти дни головной болью Торвена была бравая девица Пин‑эр, оставленная на его родительское — родительское, напоминал он себе десять раз на дню! — попечение. Зануда запасся ангельским терпением и учебником по педагогике, купленным в университетской лавке. С одной китаянкой, постоянно рвавшейся на смертный бой, он бы справился, но судьба оказалась неумолима. Дополнительную беду — двух юных карбонариев, художника и химика — Торвен приобрел сам. Альфред Галуа и Антонио Собреро тоже рвались в бой, желая умереть за свободу — сей же миг, не сходя с места, даже не позавтракав.

На войне лейтенант быстро разобрался бы с героями. Но в мирном Париже никого под ружье не поставишь, в ночной караул не пошлешь — и не заставишь зубрить на память справочник «Весь Копенгаген» за 1811 год. Выручило то, что у химика нашлась куча дел помимо подвигов. Парень трудился в лаборатории — в теплой компании самовзрывающихся колб и реторт, пылающих синим пламенем. Галуа же был произведен в кадеты и отряжен наблюдать за домом Карно. Иностранцу слежка не с руки, французский же гражданин Галуа просто обязан вести учет шпионам и прочим врагам Отечества, подбирающимся к великому ученому.

Помогло!

А теперь приходилось пожинать плоды.

—…и еще у перекрестка. Смена — каждые два часа. Но эти из полиции, обычные дуболомы. Больше для виду.

— Ясно.

Зануда всмотрелся в аккуратно вычерченную схему. Красота! Масштаб — и тот проставлен. Не обделил Творец талантом младшего Галуа. И глаз острый, каждую мелочь примечает.

— Мсье Торвен, вы же понимаете, — молодой человек замялся. — Только для вас! Это наверняка секрет…

Еще бы! Система охраны особняка — как на ладони. Посты внутренние, посты внешние. На внутренних — армейские парни в цивильных сюртуках; на внешних — галочьи фраки, агенты из комиссариата. Нижние окна — в решетках, черный ход наглухо заколочен.

Крепость!

— Посторонние заглядывают редко. Сам Карно не выходит из дому с начала июля. Хворает, якобы…

Здоровьем инженер не пышет, вспомнил Торвен. Но в любом случае шпиону в дом не попасть. Военное министерство — на высоте. Если, конечно, исключить прилетевшую с острова Ситэ ракету Конгрева — или ручную бомбу, сброшенную из корзины монгольфьера. Но это вряд ли. Карно может уцелеть, а затейников наверняка отыщут.

— Я говорил с мальчишками, мсье Торвен. Один торгует газетами, другой — яблоками напротив дома. Оба утверждают, что гости к Карно приходят редко. Всегда — одни и те же. Из новых — вы и тот мсье, что явился вслед за вами.

В памяти шевельнулась заноза. Эй, мсье, который за мной! На кого вы похожи? Если бы они хоть раз встречались лицом к лицу, Зануда бы непременно вспомнил. А так…

Принес я весть дурную,
Миронтон, миронтон, миронтень…

3

— Мое настоящее имя вам ничего не скажет, господин Карно. В последние годы меня называют Эминентом.

— Не прибедняйтесь, господин фон Книгге. И не лгите.

Николя Карно встретил гостя стоя. Рука на краешке стола, подбородок вздернут, взгляд — прямо в глаза. Так он стоял на фехтовальной дорожке в зале мэтра Бюзье; так сдавал экзамены в Инженерной школе; так сражался за Париж в 1814‑м, когда один день боев стоил русским войскам шести тысяч убитых. Хозяин дома словно помолодел, дыша отвагой. Мужчины семьи Карно не отступают перед опасностью — они идут ей навстречу.

— Ваше имя более чем красноречиво. Как и вы сами.

— Не думал, что вы узнаете меня в лицо, — Эминент приятно улыбнулся. — Столько лет прошло. Когда я навещал вашего досточтимого отца, вам было, дай бог памяти…

Если, вспомнив про отца, фон Книгге думал перебросить этими словами мостик, то здорово ошибся. Слова-камни сложились не мостом — баррикадой.