Мед багульника

Забывали, зачем пришли. Сидели, любовались. Те, кто умнее, понимали — надо искать своё. Повторить — всё равно, что переписать гениальные стихи и присвоить себе авторство.

Приходили к Юрию Григорьевичу стареющие, влюблённые в него актрисы. В него часто влюблялись. Он дорожил этим, пока отношения были красивыми. Но красоту жизни он любил больше, и если становилось тяжело… Если у его спутницы появлялась своя, не зависящая от него, боль — он не был способен долго и терпеливо поддерживать её. Самоотречение — да, ради спектакля, дела, но ради другого человека — нет.

Жена, после нескольких лет брака, смирилась с этим, и они стали жить — почти друзьями. Она довольствовалась тем, что считалась женой известного артиста. И не мешала ему — месяцами пропадать на гастролях, засиживаться ночами у друзей…

Он изучал людей, впитывал в себя чужие судьбы, чтобы у одного взять жест, у другого улыбку, у третьего — движение бровей.

Когда все расходились, он стелил постель, заваривал крепкий чай, снимал с полки книгу — и уходил в иной мир. Вот тут — не жалел сердца, мог и заплакать, и засмеяться, потому что автор был его брат — художник. И был замысел, очищенный от «шелухи», которая неизбежна в жизни. Читал Юрий Григорьевич, представляя внешне и стараясь понять персонажей, будто ему предстояло сыграть их. Иначе он уже не мог.

Сейчас он любовался Леной: очень женственна. Такие женщины были лет сорок-пятьдесят назад — без агрессивного подчёркивания своего пола. Ситцевый голубой халатик, перехваченный поясом, белокурая коса ниже пояса. Рост маленький, тянется на носках, ищет на верхней полке. Обернулась с книжкой в руках. Лёгкое, сухое золото бус шелестит вокруг шеи.

В ту же неделю он сделал ей полки. Чуткие, изящные руки его — были ещё и умелыми. Но у Лены опять вскипели слёзы на глазах: ей было жалко, что он свое время, тратит не на что-то высокое, а на то, как удобнее устроить её книжки.

А потом сложилось естественно, что они много и охотно стали друг другу помогать. Лена утром, без стеснения, стучала в соседнюю дверь.

— Юрий Григорьевич, я после работы в магазин забегу — вам что-то взять?

А вечером, разбирая сумки, говорила:

— Меня девочки на работе научили салат делать — я тут всё для него взяла. Сейчас попробую изобразить — не побоитесь отравиться?

Они садились за стол. Юрий Григорьевич ел все — чем только ни приходилось питаться на гастролях. Но он мог и оценить старания Лены — были в его жизни и дорогие рестораны, и кулинарные изыски. Да он вообще был чуток ко всему талантливому: будь то стихи, или удачно приготовленное блюдо.

Лена втянулась и радостно участвовала в его домашних делах. Говорила:

— Я нынче липкую ленту принесу: и мы все окна на зиму заклеим…

Или:

— Да ерунда какая — хлеба нет. Вот еще проблема: булочная-то внизу… Пять минут, сидите, Юрий Григорьевич.

В свою очередь, не было почти вечера, чтобы старый артист не постучался к ней с книгой, заложенной на том месте, которое ему хотелось прочесть. Или не упрекнул даже:

— Леночка, я чай уже заварил… Восьмой час — а вы не идёте…

Они пили чай, а могли и по рюмке вина — когда друзья приносили ему что-то хорошее: дорогой коньяк, или марочное крымское вино, и ему хотелось угостить Лену.

Смотрели новости. Часто люди, о которых рассказывали, — были поводом Юрию Григорьевичу вспомнить то или иное событие, с ними связанное. И Лене оставалось только сидеть и слушать. Театр одного актёра. Для одного зрителя.

И скоро у Лены появилось ощущение, что она Юрию Григорьевичу более душевно близка, чем иные друзья, которых он знал долгие годы.

Хотя вряд ли существовал человек, с которым Юрий Григорьевич держал бы дистанцию. Он сближался быстро, легко, со всеми говорил просто, и невозможно было даже предположить в нём какую-то двойную мысль, тайную выгоду. Умел быть ненавязчивым: не он тянул к себе человека — тянулись к нему. Чувствовали в нём высоту — Богом данного таланта, мудрости и опыта, и хотелось открыться, и говорить с ним о сокровенном, как человек лишь несколько раз в своей жизни говорит.

И засиживались у него часто гости — к Лениной тревоге. Потому что мало кто видел, когда Юрий Григорьевич устал, и ему надо лечь.

В то же время Лена чувствовала, что в нужные минуты — нервной какой-то силой он мог держаться дольше, чем кто-либо — но нельзя было черпать из этого источника бесконечно.

Она не гасила свет в коридоре, и если гости расходились не очень поздно, он обязательно стучал к ней.

— Леночка, Бога ради, совсем меня заговорили… Можно вашего кофе?

Чай заваривал лучше он, кофе варила она. И под лёгкий треск старой ручной мельницы — он рассказывал ей, кто приходил — и что-то забавное из этого визита. И она смеялась до слёз, потому что легко и необидно, но точно он передавал все оттенки речи собеседника, и умел так обыграть простые его фразы, что на мир смотрелось веселее.

Впервые с Леной происходило такое. До сих пор кругом были люди, такие же, как она. Со многими из них можно было поговорить, а на некоторых даже — положиться.