Мед багульника

Полутьма. Мягкий свет торшера — по левую руку, а по правую — сказочный мир большого аквариума. Голубой проблеск рыб в нежной зелени водорослей, плавно колышущие хвостами красавицы — они подплывали к самому стеклу, и круглые их глаза — может быть, видели Наташу?

Он приходил из кухни вместе с запахом кофе, задёргивал шторы, отгораживая их мир от улицы, присаживался перед ней на корточки.

— Устала?

Конечно не так, как он, выстаивавший в операционной много часов подряд. Её усталость была иного рода. Наташе хотелось свернуться клубком и пролежать так несколько лет подряд, чувствуя, как время течёт мимо тебя, словно песок в часах.

Ей казалось, что усталость эта неисцелима.

Постепенно она начала оживать. Теперь в магазинах она замечала красивые вещи, которые хороши были бы на ней. Ей хотелось попросить подать те или иные духи, просто: открыть, понюхать…

Она проводила ладонью по поверхности стола — и приятна ей была его прохладная гладкость. Щемяще прекрасными казались ветки рябины, и шапки мокрого снега на последних ягодах.

И когда она делала тяжелую домашнюю работу, не грязь была у неё перед глазами, а память этой красоты. И ей было легче.

Она похорошела, стала следить за собой много больше.

— Глазки-то как засветились, — говорили на работе. — Да ты, у нас, оказывается, хорошенькая! Влюбилась, что ли?

Она не влюбилась. Полюбила. Сашу — и через него свою жизнь. Радостно теперь отвечала она на объятия детей, смеялась с ними. И о бабушке — не просто заботилась, но хватало сил и жалеть, и, благодаря этой жалости делать для старушки больше, чем та просила. Конец дня. Можно выключать компьютер. Накинуть шубку, и выбежать — в хоровод летящих снежинок. В полутьме призрачно вырисовывались очертанья машины. А в самой машине было уж и совсем темно. Но она видела его короткую улыбку — не может сдержаться, рад.

Гулкость высокой лестницы, поворот ключа в знакомой двери. И уже в прихожей можно обнять Сашу, и несколько минут блаженно стоять, прильнув к нему. Обрывалось сердце, пересыхали губы.

…Будем пить кофе? — спрашивал он после.

Или хвастался:

— Смотри, что я приготовил…

В этот раз он поставил перед ней казан фантастического плова. Дымился рис, желтели в нём кольца лука, много было и сочной моркови, и поджаренного до тёмной корочки мяса. А ещё она узнала шампиньоны, и ананасы…

— Ты трезвый был, когда готовил?

— Вполне. Повар из меня, конечно, еще тот. Но скучно каждый раз одно и то же. — Да-а, — сказала она, попробовав. — Тут одним словом не похвалишь. Чего там — поэма…

Он засмеялся. Он сдержан был в смехе, но уж когда разбирало, то хохотал совершенно по-мальчишечьи…

— У меня всё такое, в стиле «дружбы народов». Что есть, то и кидаю в кастрюлю. Ничего ведь?

— Вполне. Когда я училась в институте и жила в общежитии, мы варили суп в электрочайнике. Вермишель к спирали прикипала.

Они были друг для друга всем. Любовниками… Друзьями такими, будто знакомы сто лет. Он не раз звал её замуж, но она говорила: «Нет».

Пока у неё был праздник, чудо в жизни, дававшее ей возможность везти свой воз дальше. А съехаться — значило, и ему в этот воз впрячься. На это она не могла его обречь. Пусть лучше так. Она пойдет по жизни, неся его, как бриллиант в кармане дешевого пальто.

…Он проводил её и долго стоял у подъезда.

Её ждали. Светились окна в доме, дверь открылась ей навстречу, взлетели, приветствуя, девчоночьи голоса…

Она не могла понять, чего стоило ему возвращение — в одиночество. Снова тоска, с которой он не может справиться. Острая, захватывающая всё существо его. Будто он ребёнок и ждёт не дождётся родных. А их все нет.

Закрылась дверь — и он опять один, на тёмной улице. Холодно. И во имя избавления от этого холода, он всерьёз задумался: та молодая медсестричка, что все крутится возле него в отделении — она давно хочет за него замуж…

Старый артист

Хозяева решили продавать квартиру, которую Лена снимала в последние восемь лет. А Юрия Григорьевича дочь увозила на дачу. И самое плохое, что он был этим доволен. Только сказал ей:

— Леночка, но ты же потом сообщишь нам свой новый адрес? Придешь в гости?

Она поджала губы, дёрнула плечами. Жест неопределенности, но он его примет, как согласие. Так проще.

Лене хотелось плакать. Но нельзя было. Если б Юрий Григорьевич тоже ощущал их разлуку, как горе… А раз нет, то и слезы не помогут.

Теперь ей нужно было искать новое пристанище, бросая обжитое место.

Лена окончила педагогический институт, и нашла работу в центре «Согласие». Туда помещали детей из неблагополучных семей, если дома у них обстановка складывалась совсем уже аховая.

Центр напоминал хорошую гостиницу. Спальни в коврах, зал эмоциональной разгрузки, зимний сад, бассейн… Но в первое время все без исключения дети плакали и просились домой. К алкашкам-мамам, пустым холодильникам и грязному тряпью.

Воспитательницы к этому настолько привыкли, что повторяли одни и те же слова::

— Подожди, мама вылечится и придёт.

Попробуй, скажи, что маму лишают родительских прав, и ребёнку отсюда две дороги: в детдом или в приемную семью. Это ж сколько слёз будет!