Меч и Цитадель

Я в Оанна не верил и страха перед ним не испытывал, но, полагаю, знал, откуда он появился, – знал, что во вселенной есть некая всепроникающая, вездесущая сила, а все прочее – лишь ее тени. Знал я и о том, что в конечном счете моя концепция сей силы столь же смехотворна (и столь же серьезна), как и вера Ллибио в Оанна. Знал и о том, что Коготь принадлежит ей, причем сие знание исходило от самого Когтя – только от Когтя и ни от чего иного, сколько ни будь в нашем мире ризниц да алтарей. Множество раз держал я его в руках, поднимал над головою в Винкуле, касался им Автархова улана и хворой девчонки, живущей в хакале среди трущоб Тракса… и, обладавший самой бесконечностью, почувствовавший ее мощь, более не был уверен, что сумею смиренно вернуть ее Пелеринам, если когда-либо отыщу их, но твердо знал, что кому-либо другому Когтя уж точно не уступлю.

Мало этого, теперь мне думалось, будто я – неизвестно за какие достоинства, пусть на краткое время – избран хранителем этой силы. Из-за моей (ведь это я позволил Агии подбить нашего кучера на гонку) безответственности Пелерины лишились ее, а значит, на меня возложена обязанность заботиться о ней, и пускать ее в дело, и, может статься, вернуть, и уж тем более – спасти из лап (по всему судя, злодейских лап), в каковые она угодила по моей, опять же, беспечности.

Впервые усевшись за описание собственной жизни, я даже не думал раскрывать на сих страницах секретов нашей гильдии, в каковые был посвящен мастером Палемоном и мастером Гюрло перед тем, как меня, на пиру в честь святой Катарины, возвели в звание подмастерья, но один из них сейчас вынужден буду раскрыть, так как без этого тебе, читатель мой, не понять, что двигало мною в ту ночь на озере Диутурна. Секрет состоит лишь в повиновении, свойственном нам, палачам. В огромной ступенчатой пирамиде, именуемой правящим классом, пирамиде из множества жизней, пирамиде неизмеримо выше любой из материальных твердынь – и Колокольной Башни, и Стены Несса, и даже горы Тифона, – объединяющей самого Автарха на Троне Феникса со скромнейшим из писарей, корпящим над счетными книгами бесчестнейшего из купцов, тварью куда ничтожнее ничтожнейшего из нищих, мы являем собою единственный надежный камень. Истинно повинуется лишь тот, кто готов, повинуясь, совершить немыслимое, а к совершению немыслимого не готов никто, кроме нас.

Ну а теперь посудите сами: как же я мог отказать Предвечному в том, что по собственной воле отдал Автарху, отсекая голову Катарины?

XXXII. К замку

В начале пути прочие островки разомкнулись, и хотя между ними скользили лодки, а на каждой ветке были подняты паруса, я никак не мог избавиться от впечатления, будто мы застыли на месте, под косматыми грядами облаков, а движение – всего лишь последняя из иллюзий уходящей под воду суши.

Большую часть плавучих островов, собравшихся вокруг нас днем, оставили в тылу, переправив на них женщин и детей. К замку пошло только полдюжины, и мне отвели самое высокое место на острове Ллибио, самом большом из всех шести. Кроме нас со стариком, он нес семерых бойцов, а остальные – по четыре-пять человек каждый. Острова сопровождала флотилия примерно из трех десятков лодок с двумя-тремя бойцами на борту.

Считать грозным воинством нашу сотню человек, вооруженных острогами и ножами, я даже не думал: горстка димархиев Абдиеса рассеяла бы их, как ветер – полову. Однако то были мои соратники, а вести людей в бой – пожалуй, этому чувству нет равных.

На воде не видно было ни огонька, ни проблеска, кроме зеленых отсветов, отражений мириадов листьев Лунного Леса в пятидесяти тысячах лиг от нас. Воды озера напоминали отполированную, на совесть смазанную сталь. Легкий ветерок не взбивал гребни волн в пену, а попросту гнал их вперед – длинные, пологие, наподобие холмов из металла.

Спустя какое-то время луна скрылась за облаком, и я ненадолго задумался, не собьется ли озерный люд с пути в темноте. Однако островитяне вели суда уверенно, точно среди бела дня, и пусть лодки с островами нередко шли совсем рядом, я за все время плавания ни разу не заметил, чтоб кто-нибудь хоть слегка зацепил соседа.

Ночное плавание при свете звезд, в окружении собственного архипелага, в тиши, нарушаемой лишь шепотом ветра да мерным, точно тиканье часов, плеском весел, когда не чувствуешь никакого движения, кроме легкой качки на волнах, навевало покой, даже убаюкивало, так как устал я изрядно, хотя немного поспал перед отплытием, однако ночная прохлада и мысли о предстоящем отгоняли сон прочь.