Меч и Цитадель

Выбравшись на тыльную часть ладони, я собирался остановиться и оглянуться, но не сумел – правду сказать, побоялся подойти к ее краю и броситься вниз. Остановился я лишь невдалеке от узкой лестницы из многих сотен ступеней, ведущей к просторам коленей горы. Там я уселся на камень, вновь отыскал взглядом цветное пятнышко обрыва, под которым остался домик Касдо, и вспомнил бурого пса, встретившего меня лаем на пути сквозь лес к домику. Струсил он, этот пес, когда на хозяйский двор явился альзабо, но встретил смерть, впившись зубами в оскверненное тело зооантропа, пока я, тоже струсивший, держался в сторонке… Вспомнил я и усталое, миловидное лицо Касдо, и мальчишку, выглядывавшего из-за ее юбки, и старика, сидевшего, скрестив ноги, спиной к очагу и рассказывавшего о Фехине. Всех их постигла смерть – и Северу с Беканом, которых мне увидеть не довелось, и старика, и пса, и Касдо, и маленького Севериана, и даже Фехина. Все они ныне мертвы, все исчезли в тумане, заволакивающем наши дни… Сдается мне, само время есть нечто наподобие длинной-длинной ограды, бесконечного частокола из заостренных железных прутьев – лет, а мы, словно Гьёлль, течем себе мимо нее, к морю, и вернемся назад разве что в виде дождей.

Там, на предплечье каменного исполина, я понял: в сравнении с дерзновенными помыслами о покорении времени мечты о далеких солнцах – всего лишь мелкая страсть, толкающая какого-нибудь жалкого туземного царька в бусах да перьях к порабощению соседнего племени.

Возле лестницы я просидел до тех пор, пока солнце почти не скрылось за вершинами гор на западе. Обычно спускаться по лестнице много легче, чем подниматься, однако мне страшно хотелось пить, а каждый шаг отдавался болью в коленях. День угасал, ветер сделался холоден, точно лед. Одно из одеял сгорело вместе с мальчишкой, и я, развернув второе, обмотал им плечи и грудь под плащом.

Примерно на полпути вниз я остановился передохнуть. От солнца к этому времени остался лишь тоненький красновато-бурый серпик. На глазах истончавшийся, он вскоре угас без остатка. В тот же миг огромные металлические катафракты внизу все, как один, беззвучно вскинули кверху ладони, салютуя минувшему дню, и вновь застыли недвижно, словно так, с поднятыми ладонями, и были изваяны.

Дивное зрелище на время смыло, унесло прочь все мои печали. Охваченный благоговейным восторгом, не смеющий шевельнуться, я замер, не сводя с изваяний глаз. С востока к горам стремительно мчалась ночь. Стоило ей поглотить последние отсветы дня, могучие руки воинов опустились вниз.

Не в силах опомниться, добрел я до скопления безмолвных зданий на коленях титанического монумента. Что ж, ожидаемого чуда не произошло, однако мне явлено было другое, а ведь чудеса, пусть даже с виду бессмысленные, есть неисчерпаемый кладезь надежд, так как неопровержимо доказывают: поскольку всего на свете нам не постичь, поражения наши – числом стократ превосходящие жалкую горстку ложных, пустяковых побед – вполне могут быть в той же степени ложными.

Из-за какой-то идиотской ошибки я ухитрился сбиться с пути, пытаясь вернуться к тому круглому зданию, где вместе с мальчишкой собирался заночевать, и слишком устал, чтоб искать его в темноте. Присмотрев вместо этого укромное, надежно защищенное от ветра местечко подальше от ближайшего из металлических стражей, я растер ноющие икры и поплотнее закутался в плащ. Должно быть, уснул я сразу, как только прилег, но вскоре меня разбудил звук мягких, негромких шагов.

XXV. Тифон и Пиатон

Услышав шаги, я поднялся, обнажил меч и замер в тени. Казалось, ожидание продолжается целую стражу, хотя на деле времени, несомненно, прошло куда меньше. Шаги доносились из темноты еще дважды – мягкие, быстрые, однако явно шаги человека недюжинного сложения, могучего, гибкого, легкого на ногу, спешащего куда-то едва ли не бегом.

Звезды здесь сияли во всей своей красоте – должно быть, так же ярко светят они морякам, зашедшим в их порты, когда поднимаются ввысь, рассыпаясь по небу золотистой вуалью, что накрывает от края до края целые континенты. В многокрасочном свете десяти тысяч солнц недвижные стражи и окружавшие меня здания были видны почти как днем. Мысль о студеных пустошах Дита, самого отдаленного спутника нашего солнца, повергает нас в ужас, однако для скольких солнц самым отдаленным спутником следует считать нас? Для жителей Дита (если на нем таковые имеются) вся жизнь – долгая-долгая звездная ночь.