Меч и Цитадель

На столике рядом с графином лежал колокольчик. Меррин встряхнула им, будто затем, чтоб заглушить причитания Гефора, а когда мастер Мальрубий смочил губы, забрала у кумеянки кружку и, выплеснув под ноги остатки воды, надела ее кверху дном на горлышко графина. Гефора стало не слышно, однако лужа воды на полу забурлила, точно питаемая невидимым родником. Вода оказалась холодной как лед, а мне вдруг подумалось, что гувернантка наверняка рассердится – ведь теперь туфли насквозь мокры.

На звон колокольчика явилась служанка – служанка Теклы, та самая, чью ногу после снятия кожи «сапогом», по колено, мне довелось осмотреть на следующий день после спасения Водала. Сейчас она выглядела заметно моложе (именно такой ей и надлежало быть во время девичества Теклы), однако нога ее, уже лишенная кожи, слегка кровоточила.

– Прости, – заговорил я. – Прости меня, Гунна. Это не я – это мастер Гюрло с кем-то из подмастерьев…

Тут мастер Мальрубий поднял голову, сел, и я впервые заметил, что ложем ему на самом деле служит женская длань: пальцы длиннее моей руки, ногти – что когти исполинского зверя.

– Да ты, вижу, вполне здоров! – воскликнул он, словно это я совсем недавно лежал при смерти. – Или, по крайней мере, почти здоров!

Пальцы огромной ладони начали было смыкаться, однако мастер Мальрубий спрыгнул с кровати и, по колено в воде, подошел ко мне.

Очевидно, пес – мой старина Трискель – прятался под кроватью, а может, попросту тихо, никем не замеченный, лежал за ней, на полу. Теперь он, поднимая фонтаны брызг единственной передней лапой, рассекая воду широкой грудью, с радостным лаем подбежал к нам, а мастер Мальрубий с кумеянкой подхватили меня под руки и повели к одному из огромных зрачков горы-изваяния.

Снаружи меня ожидал тот же вид, что открылся мне, подведенному к проему глаза Тифоном, – наш мир, огромным ковром простершийся вдаль, различимый во всех подробностях… но на сей раз много, много великолепнее прежнего. Солнце светило сзади, лучи его словно бы стали изрядно ярче обычного, тени внизу обернулись золотом, вся зелень, куда ни взгляни, сделалась темнее, насыщеннее. Увидел я и зреющие в полях хлеба, и даже бессчетные косяки морских рыб, множащихся на глазах по мере того, как множатся в верхних слоях воды крохотные водоросли, служащие им пищей. Вода, заливавшая комнату за нашими спинами, хлынула вниз, заиграв в свете солнца радугой красок…

И тут я проснулся.

Пока я спал, кто-то обернул меня простынями, набитыми снегом (как выяснилось позже, доставленным с горных вершин крепкими на ногу, привычными к крутым склонам вьючными мулами). Охваченному дрожью, мне отчаянно захотелось вернуться назад, в сновидение, хотя умом я уже понимал, сколь оно далеко. Рот мой был полон горечи лечебных снадобий, парусина койки подо мною казалась жесткой, как пол, а меж рядами коек, пользуя хворых и раненых, стонущих в темноте, расхаживали взад-вперед Пелерины со светильниками в руках.

V. Лазарет

По-моему, той ночью я так больше и не уснул – разве что время от времени забывался в дремоте. К рассвету снег растаял. Две сестры-Пелерины освободили меня от мокрых простыней, дали полотенце, чтоб вытереться, а после принесли и сухое постельное белье. Тут бы и отдать им Коготь – ведь мешок с моими вещами лежал рядом, под койкой, – однако момент показался мне неподходящим.

Улегшись, я наконец-то, пусть и при свете дня, сумел уснуть, а проснулся только около полудня. В лазарете царило необычайное безмолвие: двое где-то вдали о чем-то беседовали, еще кто-то вскрикнул, однако их голоса лишь подчеркивали тишину. Приподнявшись и сев, я огляделся вокруг в надежде отыскать солдата. При виде необычайно короткой стрижки лежавшего по соседству справа я принял его за одного из рабов Пелерин и окликнул, но, стоило ему повернуться ко мне, понял, что обознался.

Такой пустоты в человеческом взгляде мне еще не встречалось: казалось, он не сводит глаз с неких призраков, духов, видимых только ему одному.

– Слава Группе Семнадцати! – отозвался он.

– Доброго утра. Скажи, ты о здешних порядках что-нибудь знаешь?

Лицо его помрачнело: очевидно, вопрос пробудил в нем какие-то подозрения.

– Любые порядки хороши либо плохи ровно в той мере, в какой совпадают с Верным Мышлением, – отвечал он.

– В одно время со мной сюда привели еще одного человека, и я хотел бы переговорить с ним. Он мне, можно сказать, друг.

– Друзья наши – те, кто исполняет Волю Народа, пусть даже мы не обменялись с ними ни единым словом. Те же, кто не исполняет Волю Народа, – враги, пусть даже мы знаем их со школьной скамьи.

– Не добьешься от него толку, – вступил в разговор человек, лежавший от меня слева. – Это же пленный.

Я повернулся к нему. Его лицо, хоть и осунувшееся, исхудавшее, точно череп, лучилось весельем, а жесткие черные волосы выглядели так, будто который уж месяц не видели гребня.

– Он постоянно так разговаривает. Только так, и никак иначе. Эй, слышишь?! Скоро мы вас разобьем!