Меч и Цитадель

С этим я выжидающе умолк. Солдат по-прежнему не отозвался ни словом, но вдруг его пальцы крепко стиснули мое плечо. Говорил я небрежно, на грани легкомыслия, однако его прикосновение заставило меня осознать всю серьезность собственных слов. Если все это правда или хоть самую чуточку близко к истине, выходит, я наобум, без оглядки, забавляюсь с совершенно неведомыми мне силами – в точности как усыновленный мною сынишка Касдо, бездумно схватившийся за кольцо исполинского изваяния и погибший на месте.

– Если так, твое замешательство нисколько не удивительно. Должно быть, путешествия в прошлое, сквозь само время – штука страшная, особенно если путь ведет через собственную же гибель. Я как раз собирался заметить, что это – будто второе рождение, но дело, пожалуй, намного хуже: ведь младенец в материнской утробе, как ни крути, уже жив.

Тут я слегка замялся.

– Правда, мне… то есть Текле… носить под сердцем младенца ни разу в жизни не довелось.

Наверное, только почувствовав его замешательство, я осознал, что и сам совершенно сбит с толку – вот, пожалуйста, даже от Теклы себя отличить не могу, – и, наконец, смущенно сказал:

– Прости. Прости. Усталый, почти засыпающий, я порой словно бы становлюсь кем-то другим. – (Не знаю, в чем тут причина, но в этот момент пальцы солдата стиснули мое плечо крепче прежнего.) – Отчего? История эта изрядно длинна и к тебе ни малейшего отношения не имеет. А сказать я хотел о другом: когда тот пьедестал в Атриуме Времени раскололся, просел, циферблаты солнечных часов накренились, и гномоны их больше не указывали верное время, а я слышал, когда это происходит, дневные стражи останавливают ход либо каждый день в течение какого-то времени идут вспять. Ты носишь с собою карманные солнечные часы и, стало быть, должен знать: чтоб верно определить время, их гномон нужно направить на солнце. Как известно, положение солнца на небе неизменно, а Урд ходит, танцует вокруг него, и благодаря ее танцу мы можем вести счет времени – точно так же глухой вполне может отстучать ритм тарантеллы, наблюдая за пляской танцовщиков… но что, если солнцу тоже вздумается поплясать? В этом случае время также может устремиться вспять.

– Не знаю, веришь ли ты в того, кого называют Новым Солнцем, – и за себя ничего определенного на сей счет сказать не могу. Но если Новое Солнце вправду когда-либо явится к нам, то не иначе как вернувшимся Миротворцем, а следовательно, Миротворец и Новое Солнце – всего лишь два имени одного и того же индивидуума, и тогда возникает закономерный вопрос: как ты думаешь, отчего этого индивидуума надлежит называть Новым Солнцем? Уж не из-за способности ли управлять ходом времени?

Тут мне и вправду почудилось, будто само время остановило ход. Вокруг, с обеих сторон, высился темный, безмолвный лес, с приходом ночи стало свежее. Что еще сказать, я не знал, а болтать чушь, чувствуя, с каким вниманием солдат слушает все мною сказанное, стыдился. Между тем впереди показалась пара сосен намного толще всех прочих деревьев, что росли вдоль обочин, в обхвате, а между ними виднелась зеленовато-белая тропка, отходящая в сторону.

– Вон, вон они! – воскликнул я.

Однако, когда мы поравнялись с соснами, солдата пришлось придержать и развернуть в нужную сторону силой. Заметив в пыли темные кляксы, я наклонился, пощупал их.

Кляксы оказались запекшейся кровью.

– Да, мы на верном пути, – сказал я солдату. – Туда несут раненых.

IV. Лихорадка

Не знаю, долго ли еще пришлось нам идти в темноте, свернув с главной дороги. Помнится, какое-то время спустя я начал спотыкаться, и это немедля превратилось для меня в нечто сродни болезни: к примеру, одних занедуживших одолевает неудержимый кашель, других – дрожь в руках, а я вот споткнулся – раз, а через пару шагов еще раз, и еще, и еще… Стоило подумать о чем-либо другом, носок левого сапога тут же цеплялся за каблук правого, а сосредоточиться не удавалось – с каждым сделанным шагом мысли ускользали, разбегались прочь.

Среди деревьев по обе стороны от тропы мерцали светлячки, и долгое время я, полагая огоньки впереди всего лишь такими же насекомыми, не ускорял шага. Но вдруг (совершенно, как показалось мне, неожиданно) мы оказались в полутьме под какой-то крышей, среди длинных рядов накрытых простынями коек, между которыми расхаживали взад-вперед люди с желтыми светильниками в руках. Одна из них, женщина, облаченная (как мне опять-таки показалось на первый взгляд) в черное, взяла нас под опеку и увела куда-то еще, где усадила в кресла из кожи и рога, поближе к пылавшему в жаровне огню. Там я сумел разглядеть, что и платье, и накидка ее вовсе не черны, а алы, и даже решил, будто передо мной Кириака, однако ошибся.

– Твой друг очень болен, – сказала она. – Ты знаешь, что с ним стряслось?

И тут солдат, покачав головою, ответил:

– Нет. Я даже не знаю, кто он таков.

Ошеломленный, я утратил дар речи. Тем временем женщина в алом взяла меня за руку, пощупала запястье, а после проделала то же самое с рукой солдата.