Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Всякое неисполнение в походе боевого приказа будет признаваться как предательство и дезертирство и должно караться на месте самими красноармейцами и командирами…

Вперед, герои! К победе, орлы!»

Войска были отягощены громадными обозами: десять тысяч подвод. Везли снаряды, патроны, снаряжение, везли раненых и тифозных. Путь проходил через сосновые леса Подолии, по песку и безводью. Стояла августовская жара. Попадавшиеся колодцы, как правило, были отравлены.

Громадный тележный обоз был и обузой, и арсеналом пробивающейся армии. Темными ночами, когда движение ненадолго затихало, подводчики, мобилизованные подольские хуторяне, потихоньку сваливали с телег снарядные ящики и разбегались по домам. Они знали, что разыскивать их и наказывать не станут, — некогда. Рано утром наваливали брошенный груз на оставшиеся телеги.

Каждая подвода тащила предельно много: пятьдесят пудов снарядов. Колеса по ступицу зарывались в вязкий песок. Изнуренные лошади мочились кровью.

К тому времени Семен Зацепа воевал уже больше года. За него, скрывающегося в плавнях с небольшим партизанским отрядом, беляки зарубили мать с отцом, сожгли хату. В родном селе у Семена осталась последняя присуха: Фрося, дочка зажиточного соседа. Однажды братья Фроси подкараулили Семена, связали вожжами и, связанного, измолоченного до полусмерти, бросили подыхать в ночном поле. В ту ночь смерть совсем наклонилась было над Семеном — выручила Фрося. Она разыскала его, распутала крепкие ременные вожжи, оттащила и спрятала в неглубокой степной балке. Два дня отлеживался Семен, подкапливал силенок. На третий, дождавшись темноты, они поковыляли искать своих…

В партизанах и позднее, когда отряд Зацепы вместе с другими такими же отрядами влился к Котовскому, лучшей защитой Фроси было молчаливое присутствие Семена, его угрюмый, не суливший ничего хорошего взгляд. Всякий, на кого взглядывал Зацепа, сразу унимал язык и свою мужскую прыть, старался убраться подобру-поздорову.

Сейчас Фрося металась в тифозном бреду, поминутно просила пить. Для больной жены Семен добыл хорошую подводу, настелил соломы, но с каждым днем в телегу, под соломенную постель, приходилось накладывать снарядные ящики — ряд за рядом. Бросать снаряды было бы самоубийством. Это был самый важный груз — снарядами проламывали путь на север.

Вечером Фрося сказала мужу:

— Люди, поди-ка, говорят, что бабу взял в нагрузку? Может, в санобоз мне?..

— Никто ничего не говорит…

— Сема, одно прошу… если уж совсем я… смотри, в плен меня не оставляй.

— Не болтай чего зря! — сердился Зацепа. — Кто тебя оставит?

— Лучше патрон страть, ладно?

Семен отворачивал мрачное лицо. Плен!.. За эти дни он нагляделся, что делает враг с пленными. Для бойца, попавшего в руки врага, смерть казалась благом, избавлением, но умереть доводилось не раньше, чем человек испытает все мучения, — на обезображенные трупы потом страшились смотреть даже заматерелые фронтовики. Поэтому оставлять раненых, больных на потеху озверевшему врагу считалось равносильно самому подлому предательству.

Пить, пить, пить!.. А воды, как на грех, в жестокий обрез. Здоровые еще поймут, потерпят, но что сказать тифозным, раненым? Им в горячечном бреду видятся родники и ручьи, прохладные утренние заводи. А август как взбесился: ни тучки, ни дождинки… Попадались скудные речонки, и это было спасением. Чистые колодцы находились в селах, но оттуда, как правило, гремела встречная пальба, и такие села лучше было обойти стороной, чтобы не задерживаться. Выгадаешь с водой, прогадаешь с временем!

Как-то в раскаленный полдень набрели на брошенный колодец и вдруг увидели, что сюда же, к воде, тянется отряд с черным бархатным знаменем. Как те, так и другие отупели от жары настолько, что об оружии словно забыли. Вода!.. С черного знамени грозила вышитая надпись: «Мы горе народов утопим в крови!»

Семен снял жену с высокой груды ящиков, отнес в тень. Иссохшие губы просили хоть ложечку, хоть каплю.

Возле колодца перемешались махновцы и бойцы, каждый рвал ведро к себе. Плескалась вода на босые ноги, на запыленные сапоги, однако припасть к холодному обливному краю решимости ни у кого не хватало: а вдруг отравлена? С маузером в руке Семен протолкался вперед, ударил в плечо парня в барашковой шапке с голым, сморщенным, как у скопца, лицом. Тот вызверился, но, увидев, что человек не в себе, уступил. На Семена, наливавшего из ведра в манерку, смотрели во все глаза. Он оглянулся, поискав, кому бы дать попробовать (собаке, что ли?), потом хлебнул сам и зачмокал губами, прислушиваясь к ощущениям… Затаились! Ну, скорчится, не скорчится? Семен стал доливать манерку доверху.

— Подержись, Фрось!.. — попросил он шепотом, проливая в истомившиеся губы скупые порции воды. Махал маузером, отгоняя от лица мух.

Нет, не довезти, однако! Который день без памяти, глаз не открывает…

Сзади, у колодца, гомонили люди, раздался сочный звук удара… Похлестали друг дружку, напились и, не вспомнив об оружии, которым были увешаны, разошлись каждый своей дорогой.