Меч и его палач

Меня зовут Торригаль, слышите, сволочи? Каждую ночь я выхожу на охоту и убиваю во имя той, от кого вы так счастливо избавились моими руками. Мои волосы – горящая медь, мое тело – серебряный лед. Я иду по следу преступивших закон и накрываю их стальным саваном. Я один мщу за всех, слышите, холеные железные игрушки, благородные убийцы, наступившие на себя самих? Вы символы: непреодолимое обаяние ваше имеет корень в том, что для человечества вы – воплощенная тяга к чести, справедливости, воздаянию, извечная сила, гордо противостоящая другой такой же силе.

А я не символ. Я просто жизнь. Я поистине жив, как никогда до того. Я неуловим и неуничтожим: ничто не может повредить и одному мне, а теперь я обрел много истинных друзей и защитников.

Я знаю, что не смогу – и никто не сможет – убить само зло, но хотя бы умею потеснить его, отвести от тех, кого оберегаю.

Я провожу самим собой черту между правым и неправым, честью и бесчестьем, подлостью и благородством, ненавистью и приязнью, грехом и добродетелью, жизнью и смертью. Одну только любовь – злую ли, добрую, – не могу поделить надвое.

И, наверное, я делаю всё как надо.

Потому что когда днем я сплю в мягком шерстистом кольце моих стражей, мне снятся благие сны. Вернее, один и тот же сон на все времена. В нем я выпускаю из себя вторую половину моей любви и мы, держась за руки, бродим по бесконечности Елисейских Полей. Деревеньки среди цветущих лугов, раскидистые каштаны и стройные тополя, пруды и фонтаны, мелкие лавочки и магазины мод, хижины и роскошные особняки, все в зелени газонов, рокочущая струна прямого пути и на ней – конные экипажи, парад лакированных моторов, гончие тела болидов; шествия, концерты и гулянья. Вечная весна и вечный расцвет.

Мы смеемся во весь рот, поблескивая золотом коронок на месте глазных зубов, обнимаемся прямо взахлеб и напропалую дурачимся. Красная мантия ее волос спереди почти закрывает веселые карие глаза, сзади ниспадает до подколенок и победным стягом развевается по ветру. Моя седая стрижка годится на все времена, хотя костюмы я меняю то и дело. Академик, не снявший парадного мундира с нелепыми золотыми пальметтами, и серенькая, как мышь, розовощекая гризетка в кринолине и чепчике поверх своей роскошной гривы. Стареющий жиголо в танцевальном фраке и его молоденькая жиголетта в дерзкой плиссированной юбчонке. Импозантный седой отец и шалая рыжая девчонка – его дочь, оба в драной синей джинсе. Люди оборачиваются на нас, люди нам дивятся, и никому невдомек, что отроковица на добрую тысячу лет старше своего пожилого аманта.

Может быть, когда-нибудь мы и вправду рискнем заняться любовью и предадимся вечной смертной игре на зелени трав или прямо на полу крошечного домика в предместье, но нет, не сейчас. И так для нас слишком много счастья – мигом хмелея, пить медовое вино из одуванчиков, враз перепачкав руки, ломать пополам пухлую маковую сдобу и последние наши оболы тратить на огромную порцию отменнейшего – лимонного мороженого с ванилью.

VIII. Гостевание у Торригаля

Три короля из трех сторон

Решили заодно,

Что должен сгинуть юный Джон

Ячменное зерно.

Роберт Бернс. Пер. Э. Багрицкого

(изменен в сторону С. Маршака)

Двойная жизнь, жизнь на две стороны бытия. Ночью – настоящая, днем – как сон или смерть. Или совсем наоборот.

Ночью у меня – Бонифаций, Юфимия, прочие коты и их кошачьи дети. Мои одинокие кровавые охоты, во время которых я совершаю… ритуальные очищения города, скажем так. Глава здешнего ведьминского ковена милейшая нянюшка Гита Ягг и ее жуткий драный котяра Грибо, который обхаживает одну из Юфиминых дочурок – сам не знает, какую… Почтенная матушка Эсме Ветровоск с ее прелестной юной кошечкой отчего-то не удостоила здешнюю пятиэтажную шарагу своим присутствием – ну и немудрено, она всегда была такая положительная, такая морально устойчивая. И так твердо стояла на земле Плоского Мира… Даже когда успокоительная горизонталь Анк-Морпорка оборачивалась крутой вертикалью Ланкра. Или наоборот.

Днем я всё чаще обнаруживаю себя в наипрекраснейшем месте, где перекручены все годы, все сюжетные и причинно-следственные линии. И рядом со мной моя нетронутая дева Стелламарис, которая остается ею вот уж тысячу с добрым хвостиком лет, – и оттого боится даже легчайшего упоминания о телесной любви.

Хотя ее плотское поглощение давно уже произошло.