Меч и его палач

Великий Нотунг, меч героя Зигфрида. Он пережил то, что ни одному из нас не удавалось: слом души и тела. Его отковали заново из двух стальных обломков и выкупали в драконьей крови, так что он чуть не растворился в ней. Теперь он так мощен и груб, что никого и ничего не страшится – вплоть до Страшного Суда. И это он вызволил меня из моей безымянной могилы, приютил и воспитал. Это он показал мне, как мы можем оборачиваться людьми.

– Так я что говорю, крестник, – смеется он, показывая выщербленные зубы. – Какое вам дело, мои пташки, до нас до всех и нам восьмерым – до вас, так, что ли, вы думаете? А ведь у каждого из вас двоих осталось поменьше половины от сил, нужных для того, чтобы просто выжить в этом говенном мире, – оттого ты так романтично бледна, детка, и в полдень прячешься за траурными шторами, а тебя, сынок, так остро позывает на сладенькое. Мафиозная закуска тебе на один зубок пришлась… Как вы оба, интересно, будете выкручиваться? Ха! Пошли, братья, в самом деле. Оставим сладкую парочку вдвоем, а я еще и колыбельную ему спою.

Они поворачиваются к нам спиной, уходят, и я слышу музыкальную фразу, пропетую жуть как фальшиво и с ехидным вестфальским акцентом:

– Шляфе, майн хенкерле, шляфе! Спи крепко, мой палачонок!

Я сжимаюсь, стальная плоть стискивает меня со всех сторон, загоняет в подобие той старой литейной формы, из которой я некогда родился.

Я лежу на кровати неподвижно, только мерцают алые камни на рукояти: то ли Экскалибур наколдовал мне из жалости такие же глаза, как его собственные, то ли это и есть его легендарные рубиновые очи. Вижу я ими необыкновенно: будто они плавают вокруг меня в воздухе, как рыбы.

– Мой стальной любовник, – тихо приговаривает надо мной Стелла, – мое живое серебро. В давние времена обнаженный меч лежал между Тристаном и Изольдой, меж Сигурдом и Брюнхильд, чтобы соблюсти их непорочность и указать на нее. Как же поневоле непорочна я, если на простынях рядом со мной нет никого и ничего, кроме обнаженного клинка.

Я могу зреть, умею угадывать ее речь по губам, но нет у меня ни голоса, чтобы кричать, ни тепла, чтобы разогнать остывшую кровь, освежить заключенный в ней дар людей – ту искорку, что позволяет нашей жесткой плоти судить и мыслить, мучиться и любить.

…Происходит нечто. С меня в очередной раз совлекают потертую, залоснившуюся одежду, и мужчина в грубой клепаной коже снимает с меня мерку. Вскоре он приносит новые ножны – простота и лаконичное изящество, легкость и крепость, – и вместе с моей девушкой торжественно облекает меня в них. Будто облачают в свадебный наряд, думаю я.

И вот в одну из ночей полнолуния меня, совершенно обнажив, кладут на покрытый алым сукном стол. Приходят ведьмы, каждая со всеми своими кошками, беседуют со Стеллой так тихо и так скрытно, что мне не угадать слов. Потом с некоей печалью прощаются, по очереди давая хозяйке поцелуй, странный: губы Стеллы на мгновение касаются шеи каждой из гостий. И удаляются все, даже наше святое кошачье семейство.

Остается одна Стелламарис. Глядя прямо на мою наготу, она медленно совлекает одежду и с себя: розоватая кожа, бледные соски, полудетские бедра, треугольник рыжих волос между ними – как истечение кровей, как извечная угроза женского лона. Разматывает клубки своей медной пряжи, и они падают вдоль всего тела. Подходит, склоняется надо мною, неподвижным, и читает старинный немецкий стих:

Я не хочу висеть на высоком дереве,

Я не хочу плавать в синем озере,

Я хочу целовать блестящий меч,

Который Господь Бог мне судил.

Скользкая, тяжелая масса ее волос – императорский пурпур – оплескивает меня всего. Моя ламия. Моя стрега. Моя колдунья. Ее мягкие губы, ее полуоткрытые губы – нечто странное видится мне посреди них – касаются моей гладкой стали, и поток затворенной во мне крови – крови, что носит ее цвета, – льется наружу. Вот как, значит, она убивает: вытягивая атомы сквозь атомы, клетки сквозь кристаллы. Откупоривая, как бутыль с вековым вином. Превращая нас в ледяную пластину над глубоким зимним озером, откуда ушла вся вода. Делая нас тонкими и хрупкими…

Тут Стелла выпрямляется, взяв от меня сущую каплю, и отходит. Какой сильный и неотразимый аромат издает ее горячее тело! Слаще той жидкости, что ныне пережигается в алхимическом кубе этой бессмертной плоти, того игристого вина из смеси темной и светлой крови, нет для нас ничего. А я так слаб и так изможден. Я уже не могу противостоять магии зова…

– Так иди же ко мне, любимый мой, – тихо говорит моя звезда. – Не противься. Из различий – единство, из двоих – одно.

И я, направляемый силой выше моего разумения, лечу поперек ее яремных жил, накрывая нагое тело моей невесты тончайшей серебристой фатой.

…Я хочу целовать тебя, кого Господь Бог мне судил.